Ворота оказались не заперты. Была то оплошность рабочих или что иное, без понятия. В колонный вестибюль мы прошли беспрепятственно.
Не сговариваясь, мы дружно повернулись к Ханне, "сбросившей" лисью шкуру и вернувшейся к обличию угловатой девушки. Ханна на молчаливый вопрос: "Куда дальше?" — растерянно пожала плечами. Мы медленно и осторожно зашагали вверх по лестнице, вдыхая сырой холодный воздух. Температура снаружи была выше, чем внутри. Внутри не было ветра, но лучше б был: я со своим человечьим обонянием морщился от тяжелых затхлых запахов сырых тряпок, мокрой штукатурки и плесени. Каково чувствительным звериным носам, и думать не хотелось.
Шли уже не во мраке. Откуда-то сверху лился свет, хоть нижний лестничный марш и был зажат стенами, видимости хватало. Я успел сделать восемь шагов по лестнице. Когда я занес ногу для шага девятого, мои глазные яблоки что-то сдавило. Изнутри. И изнутри же, в черепной коробке, побежали мурашки. Щекотка, крохотные острые коготки и жальца впились в мой мозг.
Что-то (кто-то?..) сжало мои глаза повторно. Пришла тьма.
И боль, и искры во мгле: я упал от резкого удара (будто тараном прилетело) в грудь. И полетел к основанию лестницы, собирая затылком пройденные ступени.
"А все-таки, есть ли мигрень на том свете?" — отвлеченною мыслью я старался отогнать самое мерзкое, что мне доводилось испытывать в жизни. Это не проходящее ощущение тараканьих лапок под черепушкой. Эти глазные пожамкивания. Эти несильные, неожиданные уколы.
Этот шелест пересыпаемых песчинок, постепенно складывающийся в слова, воспринимаемые не слухом — сознанием.
"Недостойные канут во тьму. Тьма голодна. Покорись!"
А потом тьма — или что оно там на самом деле было — ударила. Вас когда-нибудь били в мозг? Если нет, не ищите этих ощущений. Не нужны они вам. От удара срезонировало, заболело и завибрировало все то, что, по идее, болевых окончаний-то иметь не должно. По крайней мере, если я верно помню уроки анатомии от нашей замечательной биологички, Евгении Альбертовны. Той, что предупреждала нас о вывертах памяти.
"Выкусишь, чернуха недокормленная!" — на волне ответной ярости выкрикнул мысленно я — в боль и нескончаемое эхо боли. — "Противопожарная инспекция. У тебя тут искрит…"
Искры продолжали сыпаться из глаз, теперь уже от колкой боли. И от гулкой боли. И от жгучей, и режущей — все оттенки и отголоски боли поселились разом в моей черепной коробке. И совершенно никакого желания не изъявляли по части ухода.
Евгения Альбертовна учила нас, остолопов, на совесть. Старалась шутить, проводить аналогии, понятные ленивым, нелюбопытным до науки ученикам. Человечество, говорила она нам, давно изобрело действующее средство против головной боли — гильотину. Если бы не ярость, я бы мечтал уже об этом средстве.
С усилием я перекатил свое туловище в сторону. Во-первых, потому что рот наполнился противной жидкостью со вкусом железа. Я прикусил язык, когда падал и считал затылком ступеньки. Во-вторых, в подошвы моих кроссовок упиралось еще одно туловище. Не знаю, чье именно, но соприкасаться с кем-то, взывая к живому огню, не хотелось. Вдруг там Джо припал к моим стопам, а у него вроде как аллергия на пламя?
"Встретился мне вот сегодня Виталик", — кряхтя, перекатываясь и стараясь не выть от болевых взрывов, вспоминал я начало очередного урока биологии. — "Он пронесся мимо, задел на бегу. Ни: "Здрасьте, Евгения Альбертовна", — ни: "Извините, Евгения Альбертовна". Ничего, думаю я: Земля круглая, подкатишься. И вот Виталик приходит ко мне на урок. С опозданием всего-то на десять минут. Пустяк, не правда ли? Вот и нет, не пустяк, теперь моя очередь. Катись, Виталик. Хоть домой, хоть к директору. Катись колбаской по Малой Спасской".
Я был не Виталик. Малая Спасская была в другой стороне. Но я катился. На губах застывал горький привкус желчи с примесью железа.
Честно сказать, я всегда был уверен, что флэшбеки в фильмах — это чтобы сходить за пивком к холодильнику. Или отнести уже выпитое пиво к белой фаянсовой неизбежности. Причем зритель ничем не рискует: герой в передышке между важными событиями вспоминает, как было хорошо до того, как злодей уничтожил жизнь на планете; случайный псих вырезал всю семью героя; компания-конкурент провела хитрую диверсию; нелюбимая мачеха отравила морскую свинку герою… Можно продолжать очень долго. Так вот, в кино каким-то давнишним воспоминаниям есть место и есть время. Герой повспоминает, соберет в кулак свою решимость и бросится дальше творить великие дела. Во имя, в память, вопреки — нужное подчеркнуть. А зритель как раз успеет вернуться с пивчанским — аккурат к великим делам.
Тут же я осознал: в жизни все работает не так. В жизни память подкидывает тебе разные картинки прожито́го в самый неловкий и неудобный момент. Например, когда ты катишься и отплевываешься своей кровью. Тебя всего выворачивает, тело почти не слушается, мозг в отключке от боли, а ты не можешь не хмыкать, потому что ты — колбаска, и ты катишься, как завещала твоя школьная учительница с юморком.
Собираешь мокрыми губами грязь с пола, который не мыли не меньше века, делаешь еще оборот, сплевываешь и снова похмыкиваешь. В промежутках между рвотными позывами.
Теперь в меня никто не упирался.
Я воззвал к живому огоню.
Боль ненадолго схлынула, отступила к затылку. И снова ударила — но этот удар показался слабее прежнего. Терпимее.
Новая волна живого огня.
Слух вернулся. Согласно этому слуху, рвотные позывы настигли не только меня.
Я собрал конечности, поднялся на четвереньки. Такая себе поза для противостояния неведомой угрозе, но всяко лучше "колбаски".
Еще огонь. Больше огня! Выжечь к хренам эту дрянь из башки!
Попустило. Даже просвет перед глазами замаячил. В просвете — миниатюрная, почти кукольная фигурка, то ли цепляющаяся за перила, то ли поднимающаяся, за перила держась.
— Доброго дня, Ваше Императорское Величество, — натужно, но уверенно звенит в пространстве.
Свод высок, со стен содрано все, что сдиралось — и эхо получается не хуже, чем в лесу.
— Чество-чество…
"Достойные — отринут тьму. За веру, во имя справедливости", — осыпались песчинки в отголосках тьмы. Уже не тьмы — лучей и дорожек от верхнего света на лестнице, на которой распрямилась во весь рост хрупкая фигурка.
— Мы нарушили Ваш покой, о чем сожалеем, — продолжала Таша. — Одна из нас испытывала стремление прийти в Ваш замок. И вот мы здесь.
— Зов… Стремление… Помощь страждущим… — голос из ниоткуда пронизал все помещение. — Страждущим… КТО?
Я говорящего не видел, хотя и пропускал сквозь себя пламя так часто, что огни плясали перед глазами.
У основания лестницы зашевелился комок. Распрямилась спина. Ханна.
— Сердце одно на два тела. Справедливости ищет. Страдания. Вера. Тоска. Следуйте за мной. Сопровождающим, статс-даме, адъютантам, дозволено пройти. Даже тому, в ком нет жизни.
