Было бы, к сожалению, неправдой утверждать, что все адвокатское сословие, как один человек, отдавалось чистому служению правосудия. В его среде было немало отрицательных типов, посвятивших себя исключительно наживе и делецкой юркости; но все же была основа в лице «стариков» (anciens), чтимых сословием и державших, твердою рукою, в качестве членов Совета, лучшие его традиции и чаяния. В общем, это было сословие либеральное не только в профессиональном значении этого слова, но и по своим политическим тенденциям. Иначе, разумеется, быть и не могло, так как самоуправляющаяся группа образованных общественных деятелей не могла же слиться с бездарным правительственным топтанием на одном месте, проявлявшим властную тенденцию только пятиться назад, а не идти твердыми шагами вперед к заветной цели постепенно-стойкого, разумного строительства страны.
При наличности в дореволюционной России сановно-чиновного (но не царского) абсолютизма существование наряду с этим свободного самоуправляющегося сословия адвокатов было резкою, почти трагическою аномалию. Явно противоположные общественные задачи не могли не ставить адвокатуру в противоречие с видами и чаяниями правительства, и вполне естественно, что вся публичная деятельность лучших адвокатских сил была у нас всегда деятельностью, систематически оппозиционною. Это пытались обуздать и Муравьев, и Щегловитов, и такие их ставленники, как старший председатель петербургской Судебной палаты Крашенинников или сенаторы: Бахтаров, Гредингер и т. д. Но эти попытки только раздражали общественное мнение и увеличивали значение и силу публичного адвокатского слова.
Истинно талантливые и умные адвокаты, не злоупотребляя ими, лишь в меру действительной целесообразности, пользовались своим даром для утверждения закона, справедливости и здравых общественных понятий, но наряду с этим в сословии нарождалась группа уже явных политических агитаторов, пользующихся при всяком удобном и неудобном случае адвокатской трибуной исключительно в видах революционных.
* * *
Внутри самого сословия вначале «политиканы» были наперечет, но начиная с несчастной Японской войны их число все увеличивалось, и деятельность их приобретала характер настойчивой планомерности. Судебные политические процессы теперь уже служили трибунами для революционной пропаганды, нередко выходя за пределы объективного, хотя бы и в страстной форме, освещения надвигающейся на Россию грозы в виде насильственного государственного переворота.
Такие адвокаты, как Родичев, Керенский, Соколов, не отличаясь ни умом, ни талантливостью, ни широтою мировоззрения, были вполне подходящими стенобитными орудиями, ударявшими всегда в одну и ту же точку, по заранее выработанному революционному трафарету. И они добились своего: приобрели, в конце концов, последователей, союзников и подражателей, настолько, что к периоду 1904–1905 годов составляли уже весьма заметную и довольно властную в сословии группу.
До 1905 года большинство сословия если не враждебно, то, во всяком случае, без всякого энтузиазма оценивало и их личности, и их стенобитное усердие, неизменно напряженное при каждом незначительном публичном их выступлении. Их ораторские таланты в среде, где блистали Спасович, Герард, Потехин, Александров, Пассовер, Жуковский, Андреевский и многие другие первоклассные судебные ораторы, ценились не очень высоко. Ни сколько-нибудь благоприятных внешних данных, ни эрудиции, ни широкой образованности, ни образности мысли и выражения в их распоряжении не имелось. Как адвокаты они были и навсегда остались посредственностью, в отличие от московских представителей той же политической группы в лице Тесленко, Малентовича, Муравьева и некоторых других, гораздо более их талантливых.
Родичев в качестве судебного оратора был ниже всякой критики, он не захватывал аудитории, он не убеждал судей, а лишь немилосердно терзал уши слушателей своим неизменно однотонным «соло на барабане».
Керенский как судебный оратор не выдавался ни на йоту: истерически-плаксивый тон, много запальчивости и при всем этом крайнее однообразие и бедность эрудиции. Его адвокатская деятельность не позволяла нам провидеть в нем даже того «словесного» калифа на час, каким он явил себя России в революционные дни.
Что касается до Н. Д. Соколова (как утверждали, впоследствии автора знаменитого приказа № 1 Петроградского совета, окончательно развратившего армию), то его, как оратора вообще и судебного в частности, с трудом можно было выносить. Докторально-самоуверенный, сухо-повелительный тон, не скрашенный проблеском талантливости, ни образностью речи, в конце концов раздражал слушателей до полной нетерпимости.
Когда после революции фронт наш уже разваливался и солдаты не хотели больше воевать, Керенский послал именно его как оратора убеждать солдат идти в атаку. Известно, что это закончилось жестоким избиением самого оратора Н. Д. Соколова. Помимо всего прочего, я уверен, что его ораторские приемы, тон, голос – все могло быть косвенным поводом стремительной с ним расправы. Ему воистину был присущ дар раньше всего раздражать и вооружать против себя заранее несогласных с ним слушателей.
Из менее видных деятелей-адвокатов той же политической пачки милейший П. Н. Переверзев, будущий злополучный министр юстиции, был куда симпатичнее в качестве судебного оратора. У него бывал и искренний пафос, и задушевность речи. Не менее злополучный, также будущий министр юстиции С. А. Зарудный был бы недурным оратором, если бы в голове его мысли и аргументы строились правильными рядами, а не в шахматном порядке. То, что он высказывал, являлось всегда прыжками вперемежку то черных, то белых и требовало усиленной сортировки для подведения итогов его речи.
Но сила всех этих ораторов, несомненно, все же в чем-то таилась, раз они овладевали, при том или ином случае, вниманием и даже энтузиазмом толпы на революционных митингах и собраниях.
Думается мне, однако, что сила эта таилась не столько в них самых, сколько в той наэлектризованной атмосфере, которая, выдвинув их самих, не задумалась затем их же повергнуть в прах перед лицом более их энергичных и, несомненно, более талантливых Ленина и Троцкого и их лихих прислужников, у которых к тому же оказалась и пришедшаяся так по вкусу русскому «бессмысленному бунту» распоясанная совесть.
Бедные пионеры русской революции, начиная с декабристов и заканчивая бабушкой Брешковской и террористами, двигавшими разрывными бомбами наш русский прогресс, вас перехитрили Стенька Разин и Пугачев так, как мы вернулись все к тому же российскому бунту, который Пушкин давно окрестил «жестоким и бессмысленным»!
Первая русская революция. Столыпин
В связи с Японской войной время наступило, в общем, крайне тревожное.
Злосчастная война, затеянная нелепо и поведенная неудачно, открыла новые пути для интенсивной критики «существующего строя» и для сочувственного отношения к стремлениям интеллигенции добиться во что бы то ни стало спасительной «конституции».
Земские, городские и профессиональные организации, как из рога изобилия, стали сыпать своими «резолюциями», явно выработанными по одному и тому же шаблону.
