Мне и тогда не дышалось легко.
С первых же дней революции и после феерического отречения я не предавался иллюзиям. Я ясно видел, что это, в сущности, даже не революция, идущая, как неудержимый поток, из глубины народной совести, а только беспорядочная свалка между представителями старой, позорно капитулировавшей власти и случайными захватчиками ее.
Кульминационный пункт давних счетов между царским правительством и апологетами революции. Свалка двух довольно поверхностных, хотя и бурных течений. Борьба за власть, и только за власть, двух почти равносильно, беспочвенных элементов: одного – изжившего, другого – нежизнеспособного.
Заполнявшая Петроград и его окрестности войсковая недисциплинированная масса была элементом, готовым к восприятию каких угодно директив, лишь бы ее не заставляли идти на фронт, в окопы, а распустили по домам. Парадирование войсковых частей перед Государственной думой весьма скоро превратилось в простую забаву и даровое развлечение, а не серьезное преклонение перед престижем новой, как все на первых порах рассчитывали, «думской власти».
Состав «Временного правительства» определился отнюдь не внутреннею потребностью создания, на смену поверженного трона, морально-сильного, приемлемого для всей страны правительства, а случайным подбором эгоистически настроенных политиканов, причем в него попали какими-то неисповедимыми судьбами и такие ненадежные элементы, как бывший театральный чиновник, миллионер Терещенко (любопытно было бы знать его заслуги в кулисах революции!) и смелый, но не крепкий в седле, политический наездник и бретер А. И. Гучков, только что использовавший удобный случай свести свои личные счеты с нетерпевшим его духа царем, и поучительный на профессорской кафедре и думской трибуне, но в высокой степени бестактный и близорукий кадетский лидер Милюков.
В составе нового правительства только две личности по своему моральному цензу были без упрека – князь Львов и Шингарев. Но оба они годились бы в министры только в условиях, чуждых тревожной, переходной стадии нашей государственности. Поглощение всех «завоеваний революции» большевизмом не могло быть неожиданностью для наблюдательного свидетеля всего того, что вслед за царским отречением имело место в тот восьмимесячный период, который будет занесен на скрижали истории неразрывно с именем Керенского.
Энергии пресловутой Государственной думы хватило весьма ненадолго. Ровно настолько, чтобы, свалив весь груз государственной власти на Временное правительство, тотчас же опочить на лаврах.
И даже не опочить, а просто распылиться, стать ничем. Внешне представительный и с зычным голосом, председатель Думы Родзянко не только не сумел использовать упавшей на него с неба популярности, но просто струсил, поспешив тотчас же нырнуть в сторону от естественно образовавшегося революционного водоворота.
Теперь, лишь «почетно» председательствуя на благотворительных концертах-митингах, он не прочь был объявить каждому, кто хотел его слушать, что он уже «не у дел» и не ответствен за имеющиеся разыграться последствия.
Как Пилат, он уже умывал руки.
Утверждали, что в свое время он «с полною откровенностью» предупреждал государя относительно неотложности изменения государственного курса.
Но если и в Царском Селе его откровенность имела доминирующей нотой своей лишь ноту, свойственную чистоплотно упитанным Понтиям Пилатам, спешащим умыть свои холеные руки при первых признаках осложнений, требующих напряженной высоты духовного подъема, я не удивляюсь, что слова его не дошли ни до разума, ни до сердца недоверчивого и подозрительного от природы Николая II.
А ведь именно таким Понтием Пилатом проявил себя Родзянко и в самый острый ответственный момент, когда все взоры были еще устремлены на него.
Керенским состав Временного правительства, как непроницаемым щитом, думал отгородиться от натиска более настойчивых вожделений честолюбивых «углубителей революции».
Не тут-то было! Щит оказался только жалкой ширмой, поверх которой Ленин уже лукаво подмигивал, строя свои хитрые гримасы.
Ему, как гораздо более умному и талантливому, не стоило большого труда посчитаться с Керенским. Но пока он был ему еще нужен.
Кто же, как не Керенский, мог бы лучше сослужить ему службу?..
Когда генерал Корнилов, а после него генерал Половцев проявили попытки привести бродячую петроградскую армию в некоторый порядок, Керенский, внушаемый «углубителями», систематически ставил им препоны, не давая использовать на первых же порах их несомненную популярность даже среди уже развращенной, разнузданной армии.
Угнетал страх контрреволюции.
Но после поголовной измены царю опасения эти надолго могли быть забыты. Все прежние царевы слуги были до жалости ничтожны и бессильны. Они помышляли теперь только о собственном своем спасении.
Наряду с этим наполовину уже «распропагандированную» армию поощряли встречать с помпой, с музыкой и с криками «ура» не только освобождаемых из тюрем и каторги бывших террористов, но и самого Ленина с его свитой, прибывшего через Берлин в запломбированном вагоне. Не мудрено, что авторитет Ленина, Троцкого и К°, хлынувших волною на Петроград, был заранее обеспечен. Расплодившиеся в то же время и совершенно обнаглевшие вражеские агенты также не дремали. Они почти открыто гнули свою линию.
Не говоря уже о совершенно открыто функционировавшей кафедре «дворца» балерины Кшесинской, на всех перекрестках столицы группы праздно шатающихся солдат и рабочих днем и ночью просвещались в духе большевизма и анархии.
* * *
«Свобода» при Керенском торжествовала вовсю, и он очень гордился этим. Соблазненный тем, что именно ленинцы на первых порах не только не препятствовали ему забираться на вершину власти, но даже всячески этому способствовали, он самоуверенно лез все выше по стволу вновь насажденного «государственного древа». При этом он еще спешил тщательно обрубать за собою все попутные ветки, по которым взбирался, чтобы не вздумал с ним кто-нибудь конкурировать. Со слепым рвением честолюбивой белки, взращенной в партийно-замкнутом колесе, Керенский карабкался все выше и выше.
Вот он уже не министр юстиции, где еще мог разбираться кое-как; он уже и военный, и морской министр; он и главнокомандующий, и председатель Временного правительства (князь Львов от черновского угара едва не задохнулся и дольше выдержать не мог), он уже в Зимнем дворце и не сегодня завтра – всемогущий диктатор.
Говорят, что на предпарламентском собрании в Москве он уже стал заговариваться: хотел сказать «Россия», а сказал – «держава наша».
Не мудрено – вышка державы российской на головокружительной над землею высоте, а он уцепился уже за самую ее вершину. С этой вышки полчища, преданные незаменимому Корнилову, надеявшемуся еще спасти Pocсию, привиделись ему лишь кошмарной угрозой его бредовому величию. Партийному ставленнику слишком сладко спалось на царской кровати.
А в то время Ленин лишь своею мефистофельскою усмешкою считался с платоническим приказом о своем аресте, благополучно отсиживаясь в Кронштадте. Он продолжал делать свои шахматные, замысловатые ходы, и они были верны. Арестовали не его, Ленина, а генерала Корнилова, которого он только и мог опасаться.
