Нечего и говорить, что благодаря своей жизнерадостности, природной доброте и прекрасному ровному характеру «наша гувернантка» очень скоро перестала быть в моих глазах «гувернанткой», с которой в каком-либо отношении надо держать себя настороже, а сделалась, после мамы и дяди Всеволода, самым дорогим для меня существом. Боязнь огорчить ее лучше всяких внушений и кар стали удерживать меня от капризов, лени и многих шалостей, приходивших порою в голову.
Особенно «заобожал» я милую mademoiselle Clotilde, когда она как-то незаметно, но властно пришла мне на выручку в очень важных для меня обстоятельствах. Была одна вещь, которую я не выносил с тех пор, как себя помнил, – это когда звали цирюльника и он коротко, «под гребенку» стриг мне волосы.
Во-первых, я после этой процедуры надолго сознавал себя «страшным уродом», а во-вторых, почтенный армянский Иван Федорович, который умел не только стричь и брить, но и пиявки ставить и кровь пускать (все это и было изображено у него на вывеске на Купеческой улице), когда заканчивал стрижку, немилосердно скреб жесткой щеткой не только мою оголенную голову, но и шею и за ушами, и даже заезжал ею в обе щеки; а в течение самой стрижки то и дело наклонял своей рукой мою голову вниз настолько, что подбородком я должен был упираться в собственную грудь.
И тут мне на выручку пришла все та же добрая фея наша, Клотильда Жакото.
Она убедила маму не стричь меня больше «под гребенку» (ne pas le raser) (не брить его), как настаивала бабушка, а «laisser pousser ses beaux cheveux» (предоставить расти его прекрасным волосам), причем обещала, что она сама будет их подрезывать, смотря по надобности; и сдержала свое обещание, оставаясь довольно долго пестуньей моих густых волос.
Ликованию моему не было предела. Я всегда и впоследствии терпел стрижку лишь как необходимое зло и был очень чуток в вопросах о состоянии моих волос, считая их лучшим своим украшением. Уже студентом, посылая «из столицы» очень «волосатую» (по моде тех годов) свою фотографию интересовавшей меня особе в Николаев, я начертал на ней двустишие:
Не блистая иными красами,
Как Самсон, я силен волосами.
* * *
Вскоре по воцарении Государя Александра II, после смерти императора Николая Павловича, в городе пошли слухи, что новый Государь пробудет несколько дней в Николаеве, проездом в Севастополь.
Перед тем дядя Всеволод как-то свозил меня в Морское собрание, чтобы показать недавно водруженный на стене парадной залы портрет нашего «нового царя». Какой видный, чарующий ласковым взглядом красавец! Все были в восторге от него. Только и говорили о выпавшем в его лице счастье для России. Все как-то оживились и радостно чего-то большого ждали.
Сначала слухи о его приезде в Николаев были очень смутны, они то усиливались, то замирали вовсе. Но вот маме пришло письмо из Петербурга от тети Сони, и получилась полная достоверность. Тетя Соня писала маме, что поездка Государя, и именно через Николаев, решена окончательно и что в свите Государя будет состоять и ее муж, Николай Андреевич Аркас, недавно произведенный в контр-адмиралы и получивший придворное звание генерал-адъютанта.
Письмо это положило конец всяким сомнениям относительно проезда Государя именно через Николаев, и мама стала усиленно делать визиты знакомым, чтобы оповестить их, из самого достоверного источника, о предстоящем знаменательном событии.
В то время Николаев представлял собою не столько благоустроенный город, сколько широко раскинувшееся, богатое и очень населенное поселение. Кроме «дворца», со многими флигелями и огромным садом, где жил главный командир Черноморского флота (одновременно и военный губернатор города Николаева), примыкавшего к нему великолепного бульвара, по возвышенному берегу реки Ингула, со многими аллеями и сплошной линией чудных тополей, вдоль замыкающей бульвар с улицы ажурной чугунной решетки, здания Морского собрания, штурманского училища и еще нескольких казенных зданий, церквей и казарм, все остальное представляло собою как бы ряд отдельных усадеб, с бесконечными заборами.
Много городских домов не выходило вовсе фасадами на улицу, а ютилось в глубине дворов. По этому поводу ходила версия, что эти «угольные», или «такелажные», дома, всегда одноэтажные, незаметные с улицы, построены «казенными средствами», в дар власть имущим от поставщиков угля и такелажа для флота. И строились они внутри дворов, как бы таясь, чтобы не слишком мозолить глаза высшего начальства и не привлекать к себе внимания наезжавших от времени до времени ревизоров.
Правильно разбитые, городские кварталы Николаева разделялись широчайшими улицами, немощеными, кроме одной шоссированной – «адмиральской», ведущей от дворца к соборной площади и адмиралтейству, которая казенными средствами содержалась в порядке. Остальные улицы в самом городе, большею частью песчаные, а по низу, в слободке, черноземные, отличались абсолютною первобытностью. Осенью последние благодаря тягучей, липкой грязи были непроездны, а пешеходам предстояло прыгать «с камушка на камушек», чтобы добраться до города.
Рытвин и ухабин было тоже немало; но кучера и извозчики знали их на перечет, и благодаря ширине улиц их всегда можно было миновать.
Владимир Михайлович Карабчевский, тогдашний полицеймейстер, был весь погружен в соображения о том, по каким именно улицам Государь может «иметь проезд». В результате Адмиралтейскую улицу стали приводить в образцовый порядок в первую голову; соборную и бульварную тоже. Все заборы штукатурились, красились или белились заново, равно как и дома и палисадники.
«На всякий случай» полицеймейстер обратил внимание и на остальные улицы, и почти по всему городу пошла хлопотливая работа. Всюду подсыпались и выправлялись ухабы и рытвины. На купеческой, «по кварталу Купеческого собрания», соорудили заново шоссе. На церквах кое-где золотили кресты и освежали крышу куполов.
Бабушкин дом, стоявший хотя и в центре города, но в стороне от казенных зданий, едва ли мог рассчитывать на то, что Государь проедет мимо, тем не менее и он был побелен заново, так же как и задняя стена его двора, вытянувшаяся длинным белым полотнищем по другой улице, по которой мог случайно проехать Государь, направляясь во флотские казармы или на лагерный плац. По инициативе дяди Всеволода вдоль всей этой скучной стены спешно насадили молодые акации. Матросы его экипажа энергично работали над этим и в казенных бочках привозили воду для поливок.
* * *
В день въезда Государя в город мы целой компанией, с мамой, кузинами, Клотильдой Жакото и знакомыми, забрались на вышку балкона «Молдованки» (летнего Морского собрания) против бульвара, откуда видны были часть моста на Ингуле и дальше за ним ровная, гладкая, широкая дорога. По этой дороге и должен был ехать Государь со всей своей свитой.
На бульваре скопилась масса любопытных, хотя «черный народ» туда не пускался, а была одна «публика». Был также запружен весь спуск к мосту, через который был въезд в город с севера.
Главный командир Глазенап со своим штабом и полицеймейстер на своей лихой паре заранее выехали навстречу царскому кортежу, к «хуторской границе», верст за пять от города.
