Но Сталин шел дальше и спрашивал: отомрет ли товарное производство при социализме при полном обобществлении средств производства? И сам же отвечал на этот вопрос, который был ключевым в его заочной дискуссии с Че: «Говорят, что после того, как установилось в нашей стране господство общественной собственности на средства производства, а система наемного труда и эксплуатация ликвидирована, существование товарного производства потеряло смысл, что следовало бы ввиду этого устранить товарное производство. Это также неверно». Сталин мотивировал этот вывод тем, что в СССР помимо государственной собственности существует негосударственная, а именно — колхозная.
Но что будет, если государственными станут колхозы, превратившись, например, в совхозы? Тогда, утверждал Сталин, необходимости в товарном производстве уже не будет: «Конечно, когда вместо двух основных производственных секторов, государственного и колхозного, появится один всеобъемлющий производственный сектор с правом распоряжения всей потребительской продукцией страны, товарное обращение с его “денежным хозяйством” исчезнет, как ненужный элемент народного хозяйства».
Под этим выводом Сталина Че мог подписаться с чистой совестью.
Таким образом, Че думал, что, быстро национализировав всю кубинскую промышленность и превратив сельскохозяйственные кооперативы в государственные хозяйства, на Кубе можно ликвидировать товарное производство и закон стоимости, на котором оно основывалось.
А значит, югославские и хрущевские реформы с возвратом товарного производства и финансовых показателей означали, по мнению Че, отход от социализма в сторону капитализма. Китайский опыт с форсированным обобществлением был ему в этом смысле ближе.
В любом случае стоит подчеркнуть, что Че Гевара был не «комиссаром в пыльном шлеме», ничего не смыслящим в экономике (а такой штамп весьма распространен). На тот момент он являлся одним из самых теоретически образованных министров экономики в мире. Причем разбирался не только в капиталистической экономике (читая и перечитывая Маркса и Кейнса), но и в различных моделях экономики социалистической (КНР, Югославия, СССР). Заметим, что социалистические модели он изучал еще и на практике во время зарубежных визитов. Всем протокольным мероприятиям Че предпочитал поездки на фабрики и беседы с управленцами и рабочими.
К тому же Че, как любой умный человек, постоянно учился. У него в министерстве функционировал кружок прикладной марксистской теории, и министр на равных участвовал в жарких дискуссиях, не боясь перед лицом подчиненных признать свою неправоту в том или ином вопросе. Внимательно (учась как по книгам, так и у специалистов) Че штудировал бухгалтерский учет и совершенно новое тогда направление экономической теории — математическое моделирование в экономике. Каждую свободную минуту он, как всегда, уделял книгам.
В августе 1960 года на Кубу приехал известный в то время французский экономист-аграрник Рене Дюмон. Он рекомендовал Че (который всегда внимательно и уважительно выслушивал любые мнения, даже те, с которыми был не согласен) ввести рыночный механизм управления в госсекторе с опорой на прибыль предприятий и материальные стимулы для работников.
Но Че от «либерманизма» категорически отказался.
Тем более что, в отличие от Китая, экономический смысл в обобществлении кубинского сельского хозяйства (промышленность тогда еще была в частных руках) был. Основой кубинской аграрной экономики были плантации сахарного тростника, которые уже сами по себе предполагали большое, а не мелкое крестьянское хозяйство (каковым оно было в 1917 году в России и в 1957 году в Китае). Когда в 1959–1960 годах латифундии, принадлежавшие местным олигархам и американским компаниям, были национализированы, стало ясно, что нет смысла делить большие плантации на мелкие участки и передавать крестьянам. Ведь крестьяне стали бы выращивать отнюдь не тростник, а необходимые им самим продукты, например бобы. А это означало, что Куба лишилась бы 80 процентов экспортной выручки.
Кстати, то же самое касалось плантаций риса — основного продукта питания кубинцев: делить эти плантации на мелкие участки не имело никакого агротехнического и экономического смысла.
Поэтому после аграрной реформы 1959 года собственность на землю осталась за государством, а на когда-то частных плантациях тростника возникли кооперативы (то есть с точки зрения собственности — советские колхозы). Таким образом, на Кубе, в отличие от СССР, коллективизация сельского хозяйства предшествовала национализации промышленности.
12 января 1961 года по декрету ИНРА появились кубинские совхозы — «народные фермы» (granjas del pueblo — животноводство), «сахарные фермы» (выращивали сахарный тростник, появились в августе 1962 года) и государственные хозяйства (fincas estatales). Таким образом, с точки зрения Че, после национализации промышленности в конце 1960 года и создания госхозов на селе необходимость в товарном производстве практически отпала.
Итак, Че пришел на пост министра с давно сформулированными и многократно проверенными в теоретических дискуссиях с соратниками взглядами на теоретические основы новой кубинской экономики.
Еще будучи директором Национального банка
[188], Че проявил себя с самой лучшей стороны как талантливый администратор. Он не стеснялся опираться на опыт профессионалов, даже если они открыто говорили, что не разделяют идеалов революции.
Че быстро и эффективно навел порядок в стоявшей на краю пропасти кубинской финансовой системе.
К моменту бегства из страны Батисты валютные резервы Кубы сократились на 79,4 процента по сравнению с 1952 годом — с 534 до 111 миллионов долларов. Во время революции Батиста и его клевреты прихватили с собой в эмиграцию еще несколько десятков миллионов долларов. Национальный банк Кубы был в начале 1959 года техническим банкротом, так как его резервы не покрывали предписанных по закону 25 процентов его иностранных обязательств. Че вспоминал: «Когда мы взяли власть, Батиста украл все, что мог, все деньги, все резервы страны. У нас не было капитала… национальные резервы оказались разворованными»302.
Государственный долг Кубы на 1 января 1959 года составлял фантастически огромную сумму — 1,24 миллиарда песо (тогда один песо был равен доллару). Причем его «накопил» Батиста — в 1952 году задолженность не превышала 177 миллионов песо. У государства активно «занимали» и сам диктатор, и его приближенные, после чего деньги обычно переправлялись в Майами. Эти средства могли в любой момент вернуться и ввергнуть Кубу в гиперинфляцию, так как были ничем не обеспечены.
Надо было действовать — и действовать быстро.
В апреле 1959 года из обращения были изъяты банкноты в 1000 и 500 песо, которые обычно были на руках у очень богатых людей. И эти люди (как правило, связанные с диктатурой) страстно желали поскорее обменять их на доллары и вывезти из страны. В сентябре того же года спекуляция валютой была объявлена на Кубе уголовным преступлением.
