2. Если наше присутствие, по мнению Тату, больше ничем не оправдано или бессмысленно, мы должны рассмотреть возможность отступления.
3. Если вы считаете лучшим вариантом остаться, то мы пришлем столько людей и снаряжения, сколько вам нужно.
4. Мы опасаемся: вы неправильно предполагаете, что вашу позицию расценят как пораженческую и пессимистическую.
5. Если вы решите закончить свою миссию, то Тату может сохранить свой статус [на Кубе] и либо вернуться сюда, либо отправиться куда-либо еще.
6. Мы поддержим любое решение, которое вы примете.
7. Избегайте уничтожения!»449
Че с его высокими понятиями о чести отказывался покинуть поле боя и отдать «наших конголезских братьев на произвол наемников… Мы откажемся от борьбы только тогда, когда нас об этом с весомыми доводами попросят сами конголезцы, но мы будем сражаться дальше, чтобы этого не случилось»450.
Кубинцы устроили в горах солидную линию обороны, и Че был уверен, что они смогут ее удержать. Однако 17 ноября враг смог прорвать внешний периметр оборонительной позиции — кубинцев было слишком мало. Примерно в это же время поступило официальное обращение (документ на бумаге, на котором, как на условии отхода, настаивал Че) от заместителя Кабилы Масенго с просьбой к кубинцам покинуть Конго. И тем не менее Че отказался — он готовился к прорыву вражеского кольца и к маневренной войне в тылу Хоара. Однако сами кубинцы все же уговорили его начать отступление, тем более что конголезцы не хотели сражаться за свою же родину.
18 ноября было принято решение об отходе. Че настоял, чтобы сначала через озеро в Танзанию переправили женщин и детей, которые в ужасе толпились на берегу. Только потом, последними, должны были следовать кубинцы. Сам Че все еще хотел остаться с двадцатью или даже с пятью добровольцами в Конго и начать партизанскую войну. Но тут выяснилось, что никто не хочет сопровождать своего командира: «Я был намерен эвакуировать больных, слабых и всех, у кого была “дрожь в коленях”, и продолжать борьбу с маленькой группой. С прицелом на это я провел маленький “тест на решимость” среди моих боевых товарищей, который дал обескураживающий результат. Почти никто не изъявил готовности продолжать борьбу…»451
19 ноября была сожжена хижина Че, служившая ему домом на протяжении семи месяцев. Тату сам лично проследил за уничтожением всех документов. Тяжелое вооружение спрятали. Отряд Че должен был переправиться через озеро в ночь на 20 ноября. Перед отбытием из Конго Че записал в дневнике: «Остаться в Конго не представляло для меня никакой жертвы, ни на год, ни на пять лет, которыми я стращал своих людей. Это было частью идеи революционной борьбы, которая засела в моей голове. Реалистически я мог бы рассчитывать на шесть — восемь человек, которые последовали бы за мной без хмурой мины; остальные сделали бы это из чувства долга, часть — из-за долга лично передо мной, другие — из-за чувства долга перед революцией. И мне пришлось бы жертвовать людьми, которые остались бы со мной без всякого воодушевления…»452
Утром 21 ноября 1965 года кубинцы на трех лодках переправились на танзанийский берег. Че попросил своих товарищей почтить память павших и выразил уверенность, что, если вновь настанет время для интернациональной миссии, он сможет на них рассчитывать.
После церемонии прощания с боевыми товарищами Че отправился в Дар-эс-Салам, где ему отвели квартиру на верхнем этаже кубинского посольства. Там он начал приводить в порядок свои дневниковые записи о Конго, назвав всю операцию с присущей ему самокритикой «историей провала». Позднее, правда, Че скорректировал эту оценку, говоря об «истории разложения».
Подводя уроки, Че по-прежнему считал свою теорию партизанской войны правильной. Поражение в Конго было обусловлено, с его точки зрения, как раз тем, что лидеры конголезских повстанцев не дали ему применить эту теорию на практике. А единственный раз, когда он сам принял командование — 11 сентября 1965 года, — бой был выигран.
Че, естественно, не мог обойтись в своем анализе без самооценки: «В этих отношениях (с конголезскими лидерами. — Н. П.) я проявлял непоследовательность; долгое время мою позицию можно было определить как чрезмерно снисходительную, а временами я позволял себе вспышки ярости, которые обижали людей; может быть, речь идет о врожденных свойствах моего характера… Единственный сектор, с которым мне бесспорно удавалось поддерживать правильные отношения, — это крестьяне, потому что я более привычен к политическому языку, к прямым объяснениям, к воздействию личным примером…
Что до отношений с нашими людьми [кубинцами], думаю, что с точки зрения физического и бытового самопожертвования ничто не может быть вменено мне в вину. Правда, в Конго я не смог не поддаться двум своим слабостям — курению (курева мне почти всегда хватало) и чтению (читал я здесь очень много)… Но что я уединялся, оставаясь в стороне от повседневного быта отряда, вело к отдалению от товарищей, не говоря уже о том, что есть в моем характере черты, которые затрудняют близкие отношения с другими. Я бывал резок, но думаю, что не чрезмерно, не допускал несправедливости… Вначале я пытался применять моральное принуждение и потерпел неудачу. Я пробовал действовать так, чтобы люди целиком разделяли мой собственный взгляд на происходящее, и тоже потерпел неудачу; я оказался не подготовленным к тому, чтобы смотреть с оптимизмом в будущее, которое надо было провидеть сквозь такой мрачный туман, который окружает нас сегодня. У меня не хватило мужества призвать людей к максимальному самопожертвованию в решающий момент. Речь идет о внутреннем, психологическом барьере. Для меня было очень легко остаться в Конго: с точки зрения самолюбия бойца — это было то, что надо было сделать. Как отразится такое решение на моей будущей деятельности — даже если бы все закончилось не лучшим образом, — мне в тот момент было безразлично. Но когда я взвешивал это решение, против [меня] как раз и работало осознание того, насколько легко было выбрать самопожертвование мне лично. Сегодня я считаю, что должен был преодолеть в себе тяжесть подобных “самокритических” сомнений и доказать хотя бы части бойцов необходимость этого заключительного сражения; пусть бы нас было мало, но мы должны были остаться»453.
Как и многое из того, что Че совершил в своей жизни, его миссия в Конго увенчалась успехом уже после его смерти. В 1996 году не прекращавший борьбы против прозападного режима Мобуту Кабила повел своих бойцов в крупномасштабное наступление, и в мае 1997 года Мобуту бежал из страны. Вступив в Киншасу 20 мая 1997 года, Кабила провозгласил себя президентом республики, которую вновь переименовал из Заира в Демократическую Республику Конго (ДРК) и вернул отмененные Мобуту государственные символы времен Лумумбы. Че, стоявший у истоков этого триумфа, примерно в это же время нашел свое последнее земное пристанище в Санта-Кларе, городе его воинской и человеческой славы.
То, что Че с лета 1964 года обратил особое внимание на Конго, вовсе не означало, что он отложил в долгий ящик свой главный революционный проект — организацию партизанского очага в Южной Америке с опорой на Боливию.
