25 февраля 1956 года, в последний день, когда ХХ съезд КПСС фактически закончил работу и уже был избран новый состав ЦК, на закрытом заседании Хрущев произнес свою знаменитую речь о сталинских преступлениях.
Почему секретный доклад был прочитан после формального завершения работы съезда? Считалось, что Хрущев решился выступить только в последний момент, никого не поставив в известность. Это не так. Доклад долго готовился, обсуждался на президиуме ЦК. Маршал Ворошилов удрученно заметил, что после такого доклада никого из них не выберут в ЦК, делегаты проголосуют против. Поэтому о сталинских репрессиях и рассказали уже после выборов руководящих органов партии.
Первоначальный проект доклада представили секретари ЦК Петр Николаевич Поспелов и Аверкий Борисович Аристов. В этом сравнительно коротком тексте уже содержался весь перечень сталинских преступлений, от которых мороз шел по коже. Так что доклад на ХХ съезде не был ни импровизацией, ни случайностью. Хрущев вышел на трибуну с текстом, который дорабатывал до последней минуты. Сохранилась обильная правка, сделанная считавшимся главным идеологом партии Михаилом Андреевичем Сусловым.
Во время выступления Никита Сергеевич отвлекался от написанного текста, импровизировал. Его речь не стенографировалось. Поэтому после съезда еще неделю шла работа над уже произнесенным докладом, он приглаживался, причесывался, «обогащался» цитатами из Маркса и Ленина.
Съезд поддержал Хрущева. Его речь, вызвавшая шок, завершилась под аплодисменты зала. Но делегаты были ошеломлены. Даже те, кто уже знакомился с саморазоблачительными документами госбезопасности, были потрясены. Председательствовавший на закрытом заседании Булганин предложил прений не открывать. Он зачитал короткий, всего в одну фразу проект постановления ХХ съезда, и добавил:
— Имеется в виду, что доклад товарища Хрущева и принятое съездом постановление «О культе личности и его последствиях» не публикуется в настоящее время, но эти материалы будут разосланы партийным организациям.
Через день, 27 февраля 1956 года, в ЦК КПСС составили спи сок находившихся в Москве руководителей братских компартий, которых ознакомили с докладом Хрущева. Китайскую делегацию на ХХ съезде возглавлял член политбюро и секретарь ЦК маршал Чжу Дэ.
Будущий полководец в юности пристрастился к опиуму, но сумел избавиться от наркотической зависимости (см. журнал «Проблемы Дальнего Востока», № 6/2006). Когда–то солдаты гоминьдана, захватив жену Чжу Дэ, казнили ее, а голову выставили на площади на столбе. В конце двадцатых годов, когда Мао Цзэдун был не очень популярен в партии, его сместили с должности и всю власть на какое–то время передали Чжу Дэ. Мао этого не забыл и постепенно оттирал маршала от руководства.
Прочитав доклад о культе личности Сталина, Чжу Дэ хотел сразу же поддержать Хрущева. Но осторожный Дэн Сяопин, входивший в делегацию, настаивал на том, что сначала следует посоветоваться с Мао. А в Пекине Мао Цзэдун решительно возразил против разговора о преступлениях Сталина.
Он внушал Хрущеву:
— Критика ошибок Сталина правильна. Мы не согласны только с отсутствием четкой границы критики. Мы считаем, что у Сталина из десяти пальцев было три гнилых. В его жизни главное — заслуги… Чем определялась позиция Мао?
Во–первых, признание преступных деяний Сталина подрывало концепцию непогрешимости вождя. И это пугало Мао больше всего. Если Сталин был не прав и совершал преступления, значит, и другие вожди могут быть небезгрешны. А вот этого они никак не могли допустить. Народ должен пребывать в уверенности, что власть, люди у власти, хозяин страны всегда правы.
Во–вторых, это вообще рождало сомнения в идеальности марксистских догм, во имя которых все делалось. Никаких сомнений и никакой критики допустить нельзя!
Мао Цзэдун чувствовал, что реабилитация жертв массового террора, честный разговор о трагическом прошлом неминуемо ведут к полному развалу системы, которая строится на страхе. Стоит дать людям свободу слова, и система начинает рушиться.
Никита Сергеевич выдернул слепое поклонение вождю из фундамента, на котором стояло советское государство, и система зашаталась. Вот почему власти всегда так важно, чтобы ее боялись, чтобы не звучали критические голоса, чтобы не было сомнений и дискуссий, а от подданных власть желает слышать только долгие и бурные аплодисменты, переходящие в овацию…
Мао выступал и против разрядки напряженности, улучшения отношений с Западом, считал, что противостояние с империалистическим миром сплачивает китайский народ. Члены советского политбюро воспринимали разрядку как хитрый шаг в противостоянии с Западом. А Мао не желал никакой маскировки и требовал проводить жесткую линию «революционной борьбы с империализмом»…
Но главное было в другом. Мао не принимал хрущевской политики мирного сосуществования, потому что боялся: в случае ядерного кризиса страх перед бомбой возобладает, и Москва ему на помощь не придет.
Мао Цзэдун вынужденно держался на вторых ролях, пока был жив Сталин, которого он боялся, и пока остро нуждался в советской помощи. Смерть Сталина избавила Мао от страха перед Москвой. Почувствовав себя увереннее, Мао вышел из–под опеки Москвы.
Император Китая не может быть не только чьим–то младшим братом, но даже союзником. С какой стати ему быть с кем–то на равных? Китай слишком велик. Так что столкновение единоличных правителей Москвы и Пекина было неизбежным.
В разговорах с Мао Никита Сергеевич, это чувствуется по записям бесед, часто ощущал себя не в своей тарелке. Чувствовалась разница в положении. Он, в конце концов, всего лишь один из партийных работников, который со временем занял высшие позиции в партии и правительстве. А Мао — вождь революции, который сам вздыбил огромную страну…
Когда в Китае начались безумные экономические эксперименты, Хрущев не знал, как на них реагировать. Потом забеспокоился, потому что некоторые социалистические страны стали восхвалять и копировать опыт китайских товарищей, казавшийся Москве безумным. Никита
Сергеевич возмутился, что когда один из руководителей Болгарии Вылко Червенков, съездив в Китай, высоко оценил политику «большого скачка».
Вот уж от братской Софии, где клялись в вечной любви к старшему советскому брату, Хрущев этого стерпеть не мог. Партийный аппарат получил задание сплотить все соцстраны против Китая. Удалось уговорить всех, кроме Албании.
Когда отношения с Китаем разладились, в Пекин отправилась албанская делегация. Это было еще до ссоры Советского Союза с Албанией. Но китайцы делегацию уже обрабатывали, вербовали в свои сторонники. На обратном пути, в Москве, к секретарю ЦК КПСС по социалистическим странам Юрию Владимировичу Андропову по–дружески зашла член политбюро Албанской партии труда Лири Белишова и рассказала, что китайцы вели с ними антисоветские разговоры.
В тот момент председатель Совета министров Албании Мехмет Шеху лежал в Москве в больнице. Андропов поехал к нему и поделился информацией, полученной от Белишовой. Это была ошибка. Юрий Владимирович плохо представлял настроения в руководстве страны. Мехмет Шеху встал с больничной койки и уехал на родину. Там вместе с главой партии Энвером Ходжей они начали охоту на тех, кто продолжал открыто придерживаться промосковской линии. Лири Белишову, которая была так откровенна с Андроповым, вывели из политбюро, исключили из партии и арестовали.
