Студенты просили Горбачева выступить перед ними на площади Тяньаньмэнь, гарантируя порядок и безопасность. Официальные власти были, разумеется, против. Окружение Михаила Сергеевича тоже не советовало ему этого делать. Если бы Горбачев поддержал восставших пекинских студентов, это принесло бы ему уважение всех правозащитных организаций в мире, но межгосударственные отношения с Китаем были бы испорчены надолго.
Вот как развивались события. 16 мая Горбачева принял Дэн Сяопин.
Разговор с Дэном сам по себе дорогого стоил. Дэн, фактически управляя Китаем, так и не занял ни одного из главных постов в партии и государстве.
— Люди хотели, чтобы я стал председателем партии, — говорил Дэн, — но я слишком стар для этого.
Михаила Сергеевича принял и генеральный секретарь ЦК КПК Чжао
Цзыян. Кстати говоря, именно Чжао предстояло официально заявить Горбачеву, что встреча двух генсеков означает восстановление отношений между партиями. Но Дэн оставил эту честь себе, предупредив Чжао, что символическая фраза будет произнесена после его беседы с советским лидером.
Вечером, после встречи с Горбачевым, Чжао собрал постоянный комитет политбюро и предложил обратиться к студентам с просьбой прекратить голодовку. В проекте обращения были такие слова: «Патриотизм студентов вызывает восхищение, ЦК и правительство одобряют их действия».
Большинством голосов заявление приняли. Но китайское руководство раскололось. 17 мая у Дэна собрались члены постоянного комитета политбюро ЦК КПК. Возник вопрос о введении военного положения в столице. Чжан возразил и остался в одиночестве.
Дэн подвел черту:
– Чтобы ситуация не вышла из–под контроля, вводим войска в Пекин и объявляем военное положение.
Но он предупредил:
– Только чтобы никто не знал, что я принял это решение!
18 мая Дэн улетел в Ухань. Беседовал с военным командованием. Хотел, видимо, убедиться в том, что военные поддерживают это решение и приказ будет выполнен.
Чжао Цзыян подал в отставку:
— Я не хочу быть генеральным секретарем ЦК, который бросил армию против студентов.
19 мая утром генеральный секретарь вышел на площадь Тяньаньмэнь.
«Я просто пытался уговорить их прекратить голодовку, — объяснял Чжао. — Они молоды и должны беречь свои жизни. Я понимал, что хотя им симпатизирует страна, это не имеет никакого значения для кучки стариков, занявших жесткую линию».
С десяти часов утра 20 мая ввели военное положение в ряде районов столицы. В последующие дни число митингующих на площади сократилось. Осталось несколько тысяч человек. Накануне применения силы китайское руководство нервничало и не было уверено в успехе. Военных вызвали в ЦК и приказали применить силу.
Один из генералов отказался: студенты на площади — это политическая проблема, которую следует решать путем переговоров: — Пусть мне лучше отрубят голову, чем я стану преступником.
Когда–то он кровью написал заявление с просьбой принять его на военную службу — во время корейской войны. Он считал неправильным отправлять регулярную армию на улицы города против студентов. Это может привести к кровопролитию, ведь в толпе невозможно отличить виноватых от невиновных, и повредит репутации армии. Генерала сместили с должности, исключили из партии и арестовали. Он отсидел четыре года. Подчиненных ему офицеров заставили клеймить недавнего командира и клясться в верности партии.
В партийном руководстве пошли опасливые разговоры о возможности военного переворота. Это только усилило страх перед студенческой манифестацией. Чиновники поняли: это настоящая угроза власти партии.
В ночь на 2 июня войска двинулись в сторону площади, чтобы «подавить контрреволюционный мятеж». Горожане отчаянно сопротивлялись, поджигали военную технику и сражались с солдатами подручными средствами.
Военные взяли площадь в кольцо. В ночь на 3 июня войска открыли огонь из автоматического оружия. У армейских частей не было ни оружия для разгона демонстрации (резиновых пуль), ни средств защиты (щитов, шлемов). Сначала солдаты стреляли в воздух, а потом в людей. Применили бронетехнику. Погибли несколько сотен человек.
«Мне не сказали, что я отстранен от должности, — вспоминал Чжао. — Но никто ко мне не обращался. Информация перестала поступать. Я был изолирован. До меня доносились сведения о том, что на всех совещаниях в аппарате говорят о моих «преступлениях».
Расширенное заседание политбюро продолжалось три дня, с 19 по 21 июня. Рассматривали вопрос «Об ошибках товарища Чжао Цзыяна во время антипартийных и антисоциалистических волнений и беспорядков».
Главное обвинение:
«Чжао Цзыян допустил ошибки, поддержав волнения и беспорядки и внеся раскол в ряды партии… Он проявил пассивное отношение к борьбе против буржуазной либерализации, не уделял должного внимания партийному строительству и идейно–политической работе».
Чжао попросил слово. Председательствующий посмотрел на часы и сказал:
– Вообще–то мы уже выходим из графика. Если уж хотите выступать, то не больше десяти минут.
Чжао лишили всех постов.
Дэн Сяопин вел себя принципиально иначе, чем Мао Цзэдун, который давал руководящие указания во всех сферах жизни. Дэн выдвигал толковых людей на ключевые посты, предоставлял им возможность развернуться и поддерживал то, что работало, ценил все удачные идеи. Но страна с трудом поддавалась радикальным переменам. И Дэн легко пожертвовал двумя самыми либеральными ставленниками — сначала Ху Яобаном, а затем и Чжао Цзыяном…
Перед голосованием Дэн Сяопин заявил, как это делал когда–то на пленумах ЦК КПСС Хрущев, добиваясь единодушной поддержки:
– Все участники заседания имеют право голосовать, даже если они не члены политбюро.
Это было нарушением устава.
3 сентября 1989 года Чжао вызвали в ЦК, где объявили, что его делом займется группа партийных следователей. Они составили толстенное обвинительное заключение. Но никаких обвинений ему больше не предъявляли. В Пекине хотели, чтобы о нем забыли.
Покидать дом он мог только в сопровождении бдительных сотрудников госбезопасности. Даже старых соратников к нему не пускали, чтобы бывший генсек ни с кем не встречался. И, уж конечно, ему запрещали беседовать с иностранцами и журналистами. Когда он приезжал заниматься спортом, зал был пуст.
12 сентября 1997 года Чжао обратился с письмом к XV партсъезду. Он изложил свою позицию: как бы ни оценивать студенческие демонстрации, нет никаких свидетельств того, что это был «контрреволюционный мятеж». Все знают, что студенты требовали борьбы с коррупцией и политических реформ, а не свержения компартии. Использование армии ухудшило отношения между партией и народом. Социальные проблемы с тех пор только обострились. Коррупция процветает… Он просил снять с него нелепые обвинения.
