Остается лишь море, заполняющее собой окоем, поглощающее вселенную.
И до кукольного домика на холме оно уже добралось. Дверь, запечатанная воском, не выдерживает, распахивается, медовая волна врывается внутрь. Фасад падает, соты, которыми он облицован изнутри, раскалываются.
По морю плывет лодочка, не так уж и близко, чтобы легко до нее добраться, но у Закери выбора нет. Мир тонет.
Разве это нормально, в мертвом-то состоянии, подвергаться таким опасностям!
Мед ему уже по колено.
Но ведь это действительно конец, думает он. Под этим миром больше нет никаких миров.
После этого ничего уже не начнется.
Реальность происходящего подтверждается, когда кукольный домик тонет у него на глазах.
Конец уже близко, и Закери сопротивляется ему.
Он встает на ограду набережной и пытается допрыгнуть до лодки. Оскальзывается, промахивается, падает в медовое море, и мед обнимает его, как утраченная когда-то любовь.
Он хватается за борт лодки, но удержаться не может, руки в меду, соскальзывают.
Лодка переворачивается.
Беззвездное море претендует на Закери Эзру Роулинса как на свою собственность.
Его утягивает на дно, вниз, не дает всплыть.
Он хватает ртом воздух, в котором его легкие не нуждаются, и мир вокруг него рушится.
Разбивается.
Как яйцо.
Райм стоит на верхней ступеньке лестницы, которая когда-то вела в бальный зал, а теперь спускается в океан меда.
Этот сюжет ей знаком. Она знает его наизусть.
Каждое слово, каждый символ, каждое добавление. Эта история годами жужжала в ее ушах, но одно дело – слышать, и совсем другое – видеть, как потоп наступает.
Она тысячу и один раз пыталась себе это представить, но в реальности все по-другому. Море темнее, сердитей, прибой настойчивей, он пенисто цепляется за камень и утаскивает книги, свечи и мебель вниз, за собой, и некоторые, самые упрямые страницы и бутылки с вином выныривают на поверхность, прежде чем окончательно покориться судьбе.
В воображении Райм мед всегда наступал медлительней.
Ну, пора. Время пришло, но, словно завороженная, она все стоит и смотрит, как волна отливает и поднимается, и вот уже мед приникает к ее ногам, подол одеяния становится тяжелым и липким, и тогда она наконец решается, уходит.
Беззвездное море следует за Райм, крадется за ней, когда она, последний свидетель, петляет по залам и коридорам.
Райм идет и напевает что-то себе под нос, а море следует за ней, прислушивается. Она останавливается у стены, украшенной резьбой из цветов, пчел и виноградных лоз, в которой, по видимости, нет двери, но Райм достает из кармана металлический диск размером с монетку, вставляет в резную выемку изображенную на диске пчелу, и проход в Архив открывается перед ней.
Мед ползет по пятам, растекаясь между стеллажами и шкафами.
Райм ласково касается рукой той полки, где стояли бы “Сладостные печали”, когда б их давным-давно не украл кролик, и проходит мимо той, с которой она сравнительно недавно сняла с привычного места “Балладу о Саймоне и Элинор”.
Она идет, раздумывая о том, стоит ли знакомить людей с их собственными историями, не есть ли это, в каком-то смысле, попытка слукавить с Судьбой, и решает, что Судьбе, вероятно, так или иначе, все равно.
Всего две книги, утраченные за такое огромное время, – совсем не плохой результат, думает Райм, любовно глядя на полки. Здесь их тысячи, подобных историй. Их переводили с языка на язык и переписывали все служители, ходившие по этим залам до нее. Переплетали в кожу и холст, какую историю отдельно, какую в компанию с другими, в сборник.
Рассказы о таком месте, как это, нелегко свести вместе.
Странно, как пусто и тихо сейчас в ее голове. Гул прошлых историй Райм хоть сколько-то еще слышит, хотя они тихие и спокойные, – но истории всегда угоманиваются, как только их записали, независимо от того, про прошлое они, настоящее или будущее.
Самое странное как раз то, что о будущем возвышенных, эмоционально наполненных историй нет. В ушах у нее слабенько тренькает то, что произойдет через несколько минут, – совсем слабенько по сравнению с историями, которые, накладываясь, наползая одна на другую, когда-то, в прежние времена, звучали у нее в голове, – а потом и совсем ничего. Значит, этому месту больше нечего ей рассказать. Столько времени ушло у нее на то, чтобы научиться расшифровывать и записывать их так, чтобы они хоть какое-то сходство имели с тем, как разворачивались их сюжеты в ее ушах и в ее сознании, а теперь они почти стихли. Она надеется, что тот, кто записал эти самые последние мгновения, отдал им должное, не она это сделала, но по тому, как они жужжат у нее в ушах, можно понять, что они уже запечатлены.
В последний раз Райм прошлась по Архиву, попрощалась с ним молча, позволив историям еще погудеть ей, и продолжила свое восхождение.
Дверь в Архив она оставляет незапертой, на волю волн.
Беззвездное море следует за Райм вверх по лестницам, через залы и сады, захватывая себе скульптуры, картины, воспоминания – и ох сколько книг.
Электрические лампочки, помигав, гаснут, погружая окрестности в темноту, но свечи горят, и их достаточно, чтобы Райм не заплутала. Она предвидела это, заранее позаботилась о том, чтобы их огоньки вели ее.
Запах горящих волос встречает Райм, когда она достигает Сердца. В кабинет Хранителя она входит, не стучась, и не говорит ничего, увидев его коротко, кое-как остриженным, тогда как белые косы его тлеют теперь в камине и нанизанные на них жемчужины обугливаются и падают в пепел.
Одна жемчужина за каждый год здесь, внизу, проведенный.
Он никогда не рассказывал ей об этом, да и нужды не было. Райм и так знает его историю, ей пчелы ее нашептали.
Мантии Хранителя аккуратно сложены стопкой на стуле. Сам он теперь в твидовом костюме, который вышел из моды, и тогда, когда его в последний раз надевали, было уже довольно давно. Хранитель сидит за столом и при свете свечи что-то пишет. Он при деле, и Райм сразу перестает чувствовать себя виноватой, что так задержалась, но ведь она всегда знала, что они будут ждать до последнего и только потом уйдут.
– Все кошки выпущены? – спрашивает Хранитель, не отрывая глаз от блокнота.
Райм указывает на рыжего кота, который лежит на столе.
– Упрямец, – кивает Хранитель. – Придется нам взять его с собой.
Он продолжает писать, а Райм смотрит. Она могла бы прочесть то, что он торопливо строчит, но, опять же, она и так знает, что там. Призывы и мольбы. Благословения и стремления, пожелания и остережения.
Обращается он к Мирабель, как обращался всегда, как продолжал писать все те годы, что она провела с Закери в земных глубинах, пишет так, будто бы говорит с ней, будто она шепотом на ухо слышит каждое его слово, запечатленное на бумаге.
