Закери кладет свою на язык. Так и есть, мята.
Нет, сталь. Холодная сталь.
История разворачивается скорее в голове у него, чем в ушах, и слова сразу и есть, и их нет, а картинки, чувства и ощущения меняются от изначальных мяты и стали, через кровь, к вкусу сахара и запахам лета. А потом – раз! – и все кончено.
– Что это было? – спрашивает Закери.
– Это была история, – говорит Мирабель. – Можете попытаться пересказать ее мне, но я знаю, что словами это непросто.
– Это было. – Закери замолкает, пытаясь осмыслить этот необычайный, стремительно краткий опыт, который и впрямь оставил в его памяти историю, похожую на полузабытую сказку. – Жил-был рыцарь, ну, в сияющих доспехах, конечно. Многие любили его, но он никого не любил и чувствовал себя из-за этого виноватым. И поэтому всякий раз, разбив чье-то сердце, он вырезал у себя на коже сердечко. Целые шеренги разбитых сердец – на руках, на ногах, через грудь. Весь стал в этих сердцах. А потом встретил одну особу, которая, которая, нет, я не помню, что случилось потом.
– Рыцари, что разбивают сердца, и сердца, что разбивают рыцарей, – кивает ему Мирабель.
– Что, знаете эту историю?
– Нет, истории каждый раз разные. Но, впрочем, состоят из одинаковых элементов. Это касается всех историй, независимо от формы, которую они принимают. Было так, а потом что-то переменилось. Перемена – вот, в сущности, о чем все истории, в конце-то концов.
– Откуда они взялись, эти конфетки?
– Много лет назад я нашла целую банку и с тех пор всегда держу несколько при себе. Это то же, что носить в сумке книгу, которая, конечно же, у меня с собой есть.
Закери смотрит на эту таинственную розоволосую незнакомку, и история про рыцаря и его сердца еще пощипывает ему язык.
– Что ж это такое? – растерянно говорит он, сразу обо всем и с верой в то, что она его понимает.
– Никогда у меня, Эзра, не будет убедительного ответа на этот вопрос, – отвечает она, и улыбка, которой сопровождаются эти слова, печальна. – Это кроличья нора. Хочешь знать, как выжить после того, как ты в нее провалился?
Закери кивает, и Мирабель наклоняется к нему. Ее веки припудрены золотом.
– Стань кроликом, – шепчет она.
Закери пристально на нее смотрит и в какой-то момент понимает, что ему стало чуть поспокойней.
– Ты нарисовала мою дверь там, в Новом Орлеане, – говорит он. – Когда я был маленьким.
– Да. И я думала, что ты откроешь ее. Это как лакмусовая бумажка: если ты достаточно доверчив, чтобы попытаться открыть нарисованную дверь, ты, скорее всего, поверишь в то, куда она ведет.
Лифт рывком останавливается.
– Быстро доехали, – замечает Закери.
Если его представления о времени хоть сколько-то верны, его собственный спуск длился раза в три дольше как минимум. Ну, или на то, чтобы рассосать карамельку с историей, ушло больше времени, чем ему показалось.
– Нам и следует поторапливаться, – кивает на это Мирабель.
Лифт открывается у той же винтовой каменной лестницы со светильниками на цепях, которую Закери помнит с прошлого раза.
– У меня вопрос, – говорит он.
– У тебя скоро будет их столько, – отвечает ему Мирабель, меж тем как они поднимаются по лестнице, – что придется записывать.
– Где именно мы сейчас находимся?
– В промежутке. Мы еще не в Нью-Йорке, если ты об этом. Но, кроме того, мы вообще нигде. Это продолжение лифта, из тех времен, когда его не было, а была только лестница, и по ней надо было идти и идти. А иногда ты падал, и все. Или была просто дверь. Не знаю, документов мало осталось. Иногда лестницы здесь нет, но лифт уже какое-то время есть. Это как тессеракт, только в пространстве, а не во времени. Или тессеракт и про то, и про это? Мне очень стыдно, но я не помню.
Они доходят до двери на самом верху. Дверь встроена в камень. Простая деревянная дверь, ни украшений, ни символов. Мирабель снимает с шеи один из ключей и отпирает ее.
– Хорошо бы они не заставили ее шкафом, как в прошлый раз, – говорит она, приоткрыв ее ненамного, и заглядывает в щель. – Быстро! – Она вталкивает Закери, входит сама и закрывает дверь за собой.
Закери оглядывается и не видит никакой двери, стена как стена.
– Приглядись-ка получше, – говорит Мирабель, и только тогда Закери различает линию, карандашный след на стене, тоненький, как трещинка по лаку, который очерчивает контур двери еле заметной штриховкой, ее можно принять за пятно, обозначена ручка, а помарка под ней определенно похожа на замочную скважину.
– Вот это – дверь? – удивляется он.
– Это инкогнито-дверь на случай особой срочности. Не думаю, что кто-то ее найдет, но все-таки всегда запираю. Книжные места к дверям всегда восприимчивы – думаю, что благодаря высокой скученности историй в одной точке.
Закери озирается. Они стоят в промежутке между двумя высокими, под потолок, деревянными стеллажами, битком набитыми книгами, некоторые из них с красными наклейками, которые выглядят ужасно знакомо. Мирабель легонько подталкивает его, и из-за стеллажей они выходят на относительный простор, где стоят столы, заставленные книгами и виниловыми пластинками, все с теми же красными наклейками, и смешиваются с людьми, спокойно все это рассматривающими, и там наконец, при виде широкой лестницы, ведущей на первый этаж, он понимает, почему ему тут все знакомо.
– Так мы в “Стрэнде”! – восклицает он.
– Что навело тебя на эту мысль? – улыбается Мирабель. – Неужто вот эта большая красная вывеска, которая гласит “«Стрэнд» – восемнадцать миль книг”? Цифра, кстати, преуменьшена, я думаю, миль здесь побольше.
Закери, в самом деле, очень знаком более многолюдный первый этаж огромного книжного магазина со стойками, на которых отдельно представлены новые поступления, бестселлеры и “наш выбор” – книги, одобренные теми, кто работает в “Стрэнде” (он всегда прислушивается к таким советам), а также фирменные экосумки из мешковины, множество таких сумок. Ему вдруг приходит в голову, что место это, в меньшем масштабе, напоминает собой полное книг пространство как раз где-то под ним. Так случайно навеянный запах напоминает знакомый вкус, хотя и не передает переживания целиком.
Пробравшись между стойками, столами и покупателями, миновав длинную очередь в кассу, они скоро оказываются на тротуаре, под обжигающе ледяным ветром, и Закери страшно хочется вернуться назад, и не только потому, что там книги, но и потому, что его легкие брюки совсем не годятся для январской снеговой каши.
– Нам недалеко, – говорит Мирабель. – Прости, что сегодня такая поэзия.
– Что такое? – переспрашивает ее Закери.
– Поэзия, – повторяет Мирабель. – Я имею в виду погоду. Погода как стихотворение. Где каждое слово значит больше, чем что-то одно, и все – метафора. Значение сгущается в ритм, звук и пространство между предложениями. Всё – интенсивность и острота, совсем как мороз и ветер.
