Но чем ближе я подходил к черному обелиску, который видел с дороги, тем больше подобные мысли отходили на второй план и мной все сильней овладевало тупое сонное чувство. Видимо, организм впрыснул в кровь антистрессовое вещество, готовя меня к такой нерядовой встрече, как встреча с собственным мертвым телом, пусть оно и было погребено под снегом и грудой земли.
Я подошел к обелиску, который увидел тогда с дороги. Хотя уже издали было понятно, что других примет с фотографии — искривленного у основания дерева, ржавой оградки и, главное, некоего внезапно возникающего пустого пространства — в окрестностях не наблюдалось. Я сделал пару кругов вокруг обелиска. Тупое сонное чувство не оставляло меня, а губы вдруг сами собой стали растягиваться в улыбке.
Эту улыбку вызвало не облегчение, не воспоминание о какой-нибудь очень смешной шутке, которая вдруг пришла на ум. Теперь, стоя у этого обелиска в густой тишине, чувствуя запах сена и подгнивших цветов, который приносило с мемориала Ахматовой, я уже точно знал, что эта фотография кладбища — никакой не коллаж, она где-то есть, и найти ее — моя обязанность.
Как могло выйти, что я стоял здесь, живой, и в то же время где-то была моя могила, с ненаступившей еще датой смерти, но при этом существовавшая здесь и сейчас — все это явно лежало за гранью моей компетенции. Но теперь я знал, что все именно так, что она точно есть, с предельной, непонятно откуда взятой отчетливостью.
* * *
Обратно мы все же поехали на электричке. Дети спали, Лида спала, я допивал остатки морковного сока и смотрел за перемещениями пассажиров. Они скакали с места на место, как водные паучки. Пьяные охранники и контролеры резались в домино и кричали время от времени: «Рыба!» Беззубый старик ходил туда и обратно, пытаясь продать букет укропа. Потом зашел другой старик и стал продавать пачки гашеной извести, которая, как известно, способствует быстрому разложению чего угодно. Один пассажир после долгих раздумий все же купил упаковку.
18
Огромные снеговые холмы за несколько дней растаяли, сделав землю вокруг ЖК «Европа-сити» не по-европейски черной и студенистой.
Свежий воздух и морковный сок все же принесли частичный эффект — кровью в туалет я не ходил, но странная тяжесть и жар в животе, в сочетании с холодом кожи, никуда не исчезли. Каждое утро я просыпался от резкой боли в груди и ребрах — на меня наваливался Никита, почему-то всегда без трусов и подгузников, хохочущий и пускающий пузыри. Его мелкий нелепый отросток спереди или вечно намокшая красная задница изо дня в день были первым, что я видел, только продрав глаза. Никита проваливался под одеяло и снова выныривал, как белый медведь, который ведет на весеннем тающем льду охоту. А я был его зазевавшимся жирным тюленчиком.
Дети с их постоянным воем и лаем и визгливыми требованиями становились привычным фоном. Только время от времени приходилось задумываться: не затянулась ли эта комедийная мелодрама с моим участием. Я как будто стоял посреди съемочной площадки во взрослом чужом костюме, который был мне больше размеров на пять, с накладной лысиной, и ждал, когда наконец придет режиссер и спросит: кто привел сюда этого мальчика?
Может, из-за болезни, а может, из-за детей, от которых было не спрятаться, половая суета превратилась в лучшем случае в половую размеренность. Я смотрел на неестественно белое, стерильно чистое тело Лиды, щупал его, трудился над ним, пытаясь извлечь хоть отдаленно похожий на страсть звук. Но звук издавал только диван, нуждавшийся в срочной наладке. Лида была терпелива к моим недостаткам, раздражительности и бытовой беспомощности, но она была терпелива вообще ко всему, терпелива и равнодушна. Она говорила чересчур тихо, невыразительно, и хотя дети упорно не обращали внимания на ее слова, она и не думала повышать голос. Наверное, ее научили этому в каких-то американских учебниках, наставляющих общаться с детьми, как с профессурой на коллоквиуме, а не как с бандой карликовых грабителей и смутьянов, на коих они походят гораздо больше.
Если не удается в юные годы набраться ума, то с годами идиотизм будет только наращиваться. И тем быстрей, чем отчаянней будут попытки вырваться из него. С идиотизмом дела обстоят точно так, как с зыбучим песком или болотом. Вот и я совершил глупость, которой столько лет счастливо избегал. Умудрился на ровном месте, от скуки, обложить себя обязательствами перед чужими людьми. В неуклюжей попытке вырваться из так называемого одиночества. Хотя одиночество было самым меньшим из зол, а может, наоборот, единственным благом.
* * *
Мне казалось, что ЖК «Европа-сити», где я поселился с детьми и Лидой, — в самом деле островок рационального мира в море беспокойного помешательства. Но теперь я увидел, что благополучный мещанский фасад скрывал и что-то другое. Главным образом тот же загадочный Петербург, что и на улице Комсомола.
Сперва мое внимание привлекла старуха в противоположном окне. Эта старуха на вид была самой обыкновенной. У нее было желтое волосатое лицо и волосатое пальто без цвета, розовая нашлепка-шляпа, острые и въедливые, как будто царапающие мир маленькими гвоздями, глаза.
На балконе старухи жила ворона без одного крыла. Я часто видел, как они общались между собой на смешанном бормочуще-каркающем наречии. Старуха в красном растрепанном кресле и ворона, которая скачет вокруг нее.
Как-то я встретил в лифте эту старуху с замотанной в бинт рукой. У ворон очень длинный клюв, который легко разрывает плоть. Наверное, она чем-то сильно расстроила свою ворону.
Позже я обратил внимание, что у старухи в подчинении находятся и вороны со всей округи. Каждое утро она выходила их подкармливать вонючей требухой, от которой приходилось закрывать окна. Вороны, уже предчувствуя ее выход из дома, собирались в круг и молча и чинно ждали, как посетители в очереди. Этот круг был ровней, чем круг, начертанный циркулем. И устраивался этот вороний круг всегда на одном и том же месте — между детской площадкой и оранжевым автоматом для сбора собачьих фекалий. От вида этого идеально ровного круга что-то шевелилось в боку, царапая внутренности. Было чувство, как будто в кишках или печени у меня тоже сидит ворона или птица калибром поменьше. Почти как в стихотворении Чарльза Буковски, про синюю птицу:
У меня в сердце сидит синяя птица, и она
хочет вырваться
но я слишком упрям,
я говорю, сиди внутри, я никому
не позволю увидеть
тебя.
Вот только там речь шла о какой-то сентиментальной метафоре, а здесь птица была помехой, враждебным телом, запутавшимся во мне по глупой случайности.
Я вспомнил умершего скворца, залетевшего в форточку. С того самого ненормально жаркого дня в октябре и вплоть до сегодняшнего, ненормально теплого дня в конце январских праздников все события развивались по новой логике. Будто каждое событие, от самого мелкого и рутинного, и каждая деталь — мертвая птица, поход в музей русской иконы, пятно на стене и те двое рыгающих мужиков у мусорки, сфинксы и вонючая вода из трубы, и зиккурат из втулок, та посылка с цветами от Риты и соседка с сиденьем от унитаза на голове, и мой неотвязный поклонник, и зубоврачебный кабинет Лиды — все это было тщательно выстроено, подчинено клацающей железной рифме. Может быть, даже какой-нибудь уточненной, к примеру, форме терцины, с так называемым волнообразным перехлестом рифмовки. Только стихотворение это писалось на недостижимом для понимания языке финно-угорской группы.
