– Хитрец и трусишка! – проворчала она, ритмично постукивая пятками по его округлым бокам. – Думаешь, мне нравится тебя ругать? А как быть, если ты по-другому не понимаешь?! И почему все ослы такие упрямые? –Последние слова прозвучали вполне миролюбиво, и она даже почесала Чинчу за ушами.
Солнце поднялось над пиком Белалакаи, озаряя его рассветным сиянием. Ветер разогнал облака в стороны, и гора показала свой полосатый бок – белая кварцевая лента многократно опоясывала его, искрясь в утренних лучах. Там, где высилась Белалакая, уже начиналась территория российской Кабардино-Балкарии. Хибла никогда не бывала на российской стороне, хотя по рассказам местных знала, что по этой тропе можно было пройти не только туда, но и в Азербайджан, и в Чечню, минуя пограничный контроль. Она слышала рассказы о том, что в тех краях жизнь была более сытая, но знала, что Мшвагу, коренной абхазец, никогда не покинет свою маленькую родину. Он считал, что на всей Земле нет места прекрасней Абхазии. Хибла была с ним, в общем-то, согласна, но про себя иногда думала, что в цивилизованном обществе жить было бы интереснее, хотя никогда не высказывала вслух таких мыслей.
Хибла часто вспоминала несколько месяцев за год до замужества, проведенные в советском санатории – огромном каменном дворце, окруженном роскошным парком с фонтанами и скульптурами. Там она была безмерно счастлива, не переставая восторгаться великолепием убранства, вежливыми улыбчивыми коллегами, и особенно одеждой, которую выдали ей совершенно бесплатно: белоснежным воздушным халатом длиной чуть ниже колен и бежевыми туфлями на квадратных каблуках. До этого ей всю жизнь приходилось наряжаться в черное, и единственным украшением ее невзрачного платья был переданный ей по наследству от матери широкий пояс с золотой вышивкой. Пояс считался семейной реликвией, и надевать его разрешалось лишь по праздникам, а в остальное время он просто лежал в сундуке.
После окончания сухумского медучилища в девятнадцать лет Хибла получила работу санитарки в санатории с красивым названием «Седьмое небо» и очутилась в совершенно другом мире, прекраснее которого не знала. Проследовав впервые сквозь вычурные металлические ворота и очутившись по ту сторону высокой бетонной стены перед великолепным дворцом, утопающим в пальмах и магнолиях, Хибла замерла с открытым ртом на ступенях широкой каменной лестницы, ведущей вверх, к парадному входу. Увиденное казалось ей невероятным, словно возникло из сказки о богатом падишахе. Из мраморных фонтанов били струи воды, сверкая на солнце ярче алмазов, извилистые бетонные дорожки, разбегающиеся по обеим сторонам парка, манили пройтись под сенью раскидистых кедров и эвкалиптов, разнообразные скульптуры, белеющие в зелени повсюду, казалось, специально появились здесь, чтобы поприветствовать новую гостью: спортсмены и спортсменки, застывшие в стремительном порыве какого-нибудь движения, мальчишки и девчонки в пионерских пилотках с горнами, изогнувшиеся в прыжке дельфины, расправившие крылья альбатросы; фигуры на высоких постаментах придавали парку музейный шик. Хибла оробела от невиданной роскоши. Даже Сухум, потрясший ее высокими зданиями и широкими улицами, померк по сравнению с увиденным здесь. Внезапно она остро почувствовала какой-то невероятный восторг, будто до этого она скиталась в поисках какого-нибудь приюта и теперь неожиданно обрела то, чего ей давно и мучительно не хватало. Атмосфера изысканности и спокойствия идеально совпала с ее внутренним душевным состоянием. Словно две отдельные мелодии, соединившись, гармонично дополнили друг друга.
Прогуливаясь по просторным, залитым солнцем холлам с колоннами, стуча каблуками по разноцветной блестящей плитке, выложенной причудливыми узорами и даже картинами, на которых были изображены счастливые улыбающиеся детские лица, Хибла представляла себя царицей. Правда, позже она заметила, что настоящие дети, находящиеся на лечении, выглядели не так жизнерадостно: бледные, болезненные, с потухшими глазами и почти все почему-то лысые. Это были больные дети, вызывающие острую жалость, и она старалась сделать для них все, что было в ее силах: дарила им тепло, ласку и улыбки, считая это своей основной задачей.
Их было очень много. Сотни ребятишек, отмеченных печатью смерти. Почти каждый день кто-нибудь из них умирал. Хибла услышала однажды разговор двух докторов, проходивших по коридору в тот момент, когда она мыла пол. «Они умирают, и мы абсолютно ничем не можем им помочь!» – сказал один из мужчин, пожилой и очень сутулый. «Да… А они спрашивают, когда их выпишут, просятся домой. Приходится врать. Так тяжело смотреть им в глаза!» – ответил второй, с виду намного моложе, но с глазами старика. Сердце Хиблы сжалось в тот момент. «Что же за хворь такая на них свалилась?» – подумала она и как-то спросила об этом у одной из санитарок, ответственной за другой этаж. «Да они же из Чернобыля, из самого пекла! Конечно, не жильцы. Помирать их сюда привезли», – ответила та, махнув рукой, будто говорила о чем-то само собой разумеющемся, и, показывая, что разговор окончен, энергично задвигала шваброй из стороны в сторону. Хибла ничего не поняла, а узнать больше не получилось: на беседы времени не было, объем работы был большой. Но на всю жизнь запомнила, что Чернобыль – это какое-то «пекло», и представляла его себе примерно так же, как и ад: тьма, жар и демоны повсюду.
За каждой санитаркой был закреплен определенный участок здания, поэтому Хибла видела каждый день одних и тех же детей. Но в парке встречала и взрослых пациентов, бредущих по аллеям, как привидения. Все они выглядели одинаково плохо – бледно-желтые лица, огромные глаза с темными кругами на пол-лица, сверкающие лысые черепа. Они ходили так, будто прошагали долгий путь и очень устали. Смотрели почему-то себе под ноги, будто их не привлекала окружающая красота, и Хибла подумала, что они, наверное, просто не в силах поднять голову, иначе не стали бы разглядывать безликий тротуарный камень, а созерцали бы цветы, деревья, синее небо и бирюзовую полоску моря далеко внизу. Хибле было стыдно перед ними за свою жизнерадостность, хотя они вряд ли вообще замечали ее присутствие. «Каково это – знать, что доживаешь последние дни?» – задавалась она вопросом, украдкой глядя в их пустые потухшие глаза. И, несмотря на большое количество обреченных больных, все равно любила этот санаторий – за ощущение умиротворения. Тишину здесь нарушали лишь звуки птиц и шелест листвы, потому что говорили все очень тихо, смеялись сдержанно, работники санатория были вежливы и обходительны, опрятно одеты, мужчины не носили бород и не издавали грубых криков. Никто не ругал ее и не требовал от нее невозможного, лишь бы сорвать гнев, не оскорблял, как привыкли обходиться с ней ее старшие родственницы из поселка. Никто не ссорился между собой, не затевал драк. Никто не предавался шумному веселью, не горланил песни, не хохотал во всю глотку до хрипоты. Хибла поняла, что тишина для нее, прежде всего, означает уют, и находила в ней упоение. Да и работа по уборке больничных палат, стирка, глажка – все это ей нравилась больше, чем стряпня и возня с козами. Хибле нравилось, как теперь от нее пахло: казалось, аромат садовых роз впитался в кожу и волосы. Руки ее стали белыми, а ногти светло-розовыми, из-под них исчезла черная, въевшаяся, казалось, намертво, грязная полоска. Ей хотелось, чтобы такая жизнь длилась вечно.
