Мы с Романовым стояли у изгиба траншеи. Впервые я заметил на лице своего друга грусть.
– Дружище, – сказал Романов, – если что случится со мной, обещай исполнить: ничего не сообщай матери, она и так плоха здоровьем.
– А ты что думаешь, я бронированный? – удивился тогда я.
И в это время показались вражеские танки. Они шли в атаку развернутым строем, мчались по полю с большой скоростью, ведя огонь из пушек и пулеметов. Пехота не успевала за ними, немецкие солдаты бежали и стреляли на ходу, путались в высокой ржи, падали, поднимались, крича свое: «Ля-ля-ля!»
Над нашими головами с пронзительным визгом пронеслись снаряды. Чьи они, мы не знали, но, когда с трех головных танков врага слетели тяжелые броневые башни вместе с пушками, все стало ясно. Наша крупнокалиберная артиллерия пришла нам на помощь, она прямой наводкой расстреливала вражеские машины. Этот способ ведения огня крупнокалиберной артиллерией по танкам был впервые применен на нашем участке фронта и дал блестящие результаты.
Теперь все наше внимание было сосредоточено на вражеской пехоте. Мы открыли по ней шквальный огонь и настолько увлеклись, что не обратили внимания на шум моторов, нараставший позади наших окопов. Как сейчас помню: через мою голову с лязгом пронеслась железная махина. Придя в себя и отряхнувшись от земли, я огляделся: и это оказались наши танки Т-34! Они проскочили через наши траншеи и пошли в лобовую атаку на вражеские машины.
Впервые в жизни я увидел танковый бой. Он длился всего лишь минут 10–15, но оставил на земле страшные следы: горели рожь, трава, кустарники. Горела даже сама земля, облитая машинным маслом и бензином.
Шоссе Кингисепп – Крикково переходило из рук в руки в течение дня двенадцать раз. Казалось, и конца не будет этому дню. Вот мы еще раз бросились в контратаку: немцы дрогнули и стали беспорядочно отступать.
Только солдат во всей полноте может оценить эту переломную минуту боя: он видит спину противника. Сила его удесятеряется, храбрости его нет предела, он не слышит разрывов снарядов и свиста пуль. Он видит только врага и стреляет в него, пока тот не упадет.
Круглов бежал впереди роты с пистолетом в руке. Слева и справа раздавалось громкое «Ура!»
[15]. Но в самый разгар боя меня будто всего ошпарило кипятком и бросило на землю. В горячке боя я моментально вскочил, пробежал еще метров сто, а может и больше, и лишь затем почувствовал жгучую боль в левой ноге. Тело ослабело, к горлу подступила тошнота. Я крепко выругался и, присев, машинально провел рукой по левой ноге. В голени у меня сидел острый, еще горячий осколок. Я попытался его вытащить, но осколок крепко сидел в надкостнице. Неподалеку от себя я увидал глубокую воронку: она дымилась от недавнего разрыва снаряда. Я подполз к ней и, точно на салазках, съехал на дно. В глазах потемнело. Я выпил несколько глотков воды из фляжки, когда услышал:
– Ты чего здесь укрылся?
У края воронки стоял незнакомый мне солдат.
– Ногу подбили, гады!
Солдат крикнул санитара, а сам убежал вперед. Вскоре в воронку прыгнул пожилой санитар. Наметанным глазом он окинул мою рану, быстро разрезал ножом голенище сапога и с силой вырвал осколок из голени. От боли у меня в глазах залетали золотые галки. Санитар умелыми руками наложил повязку и сказал:
– Отдохни немножко, дружище, и потихоньку добирайся до санитарной палатки сам…
В санитарной палатке мне сделали в ногу какой-то укол, дали выпить горячего чаю, и я заснул. Сколько времени проспал, не знаю, но, когда очнулся, было темно. Около меня кто-то тяжело стонал. Вдруг я почувствовал прикосновение чьей-то руки. Думая, что раненый просит пить, отстегнул от ремня флягу с водой и подал товарищу, но он не взял ее, а продолжал водить рукой по моему лицу, груди, голове, не произнося при этом ни единого слова. Я нашел в кармане спички, зажег. Рядом со мной на носилках лежал человек с забинтованным лицом. Кто он, по одежде узнать было трудно. Здесь же, в палатке, находилось еще несколько раненых. В этот момент вошла медсестра.
– Потерпите, родненькие. Скоро придет машина, – сказала она ласково.
Мне хотелось узнать, кто этот раненный в голову, который так настойчиво продолжал держать свою руку на моей груди, – но сестра не знала. Чтобы уменьшить страдания этого человека, я в свою очередь стал осторожно гладить его руку. Он немного успокоился и как будто уснул. Но как только я отнял руку, он опять стал искать меня. Мне стало ясно, что мой сосед боялся остаться один с завязанными глазами.
Загудела машина, в палатку вошли врач и два санитара. Доктор достал список и стал называть фамилии раненых. Я почувствовал, как задрожала на моей груди рука соседа.
– Пилюшин! – назвал врач мою фамилию. Лежавший рядом со мной раненый сполз с носилок, порывисто обеими руками обхватил меня, что-то говорил, о чем-то просил, но понять его речь было невозможно. Я осторожно уложил раненого обратно на носилки, но он не отпускал меня. И тут я услышал:
– Романов Петр…
Я вздрогнул, как от сильного удара, опустился на колени перед носилками и крепко обнял своего боевого друга. Медсестра, стоявшая рядом с ним, заплакала, врач отвернулся. Санитары молча, хмурясь, смотрели на забинтованную голову Романова.
– Петя, друг, крепись… Мы еще встретимся и повоюем, – успокаивал я Романова.
Врач молча покачал головой. Я подумал: «Неужели Петр отвоевался?»
Сквозь слезы смотрел я вслед санитарной машине, увозившей моего друга…
Вечерело. Моросил мелкий дождь. Шум боя затихал, но санитары все еще подносили раненых. Мимо санитарной палатки провели несколько групп пленных немцев. В лесу, на поляне, возле походных кухонь, хлопотали старшины и повара – они торопились отправить на передовую горячую пищу. Артиллеристы меняли свою позицию.
Я доковылял до грунтовой дороги и, присев на пенек, стал поджидать санитарный фургон. Не помню, то ли я уснул, то ли впал в забытье, – но я не слышал, как подъехала санитарная двуколка. Пожилой санитар помог мне добраться до нее.
– Ничего, дружок, – уговаривал он меня. – Рана заживет, а вот немцев сегодня страсть сколько переколотили!
– Да и наш брат немало крови пролил, – сказал раненный в руку красноармеец с обветренным лицом…
Возвращение
Две недели я находился на излечении в полевом армейском госпитале. Политинформации политрука и сводки информбюро из газет мало радовали: наши войска все еще отступали в глубь страны: к Москве, к Ленинграду. Кроме того, меня не покидала мысль о Петре: «Неужели я больше не увижу его?..»
