– Федор, иди сюда! – крикнул Максимыч подносчику патронов. – Гаврилу поранило!
На этот раз немецкий ром сыграл дурную шутку с пристрастившимся к нему Гаврилой: он пытался перенести пулеметные коробки в другое место, но упал на ровном месте, где его и нашел вражеский осколок.
Река трещала, ломалась, ледяные глыбы и фонтаны воды взлетали к небу под ударами бомб и снарядов. Слева послышались беспорядочная ружейно-автоматная пальба и резкие крики людей. Это бойцы соседней роты первыми вступили на лед. Наступил и наш черед.
Закончивший стрельбу Найденов бежал рядом со мной. Перепрыгивая через ребристые куски льда, мы приближались к левому берегу реки, окутанному дымом. Где-то совсем близко цокали об лед пули, рвались снаряды, швыряя в наши лица горсти ледяной воды. Справа, слева, позади звучали выстрелы, слышались ободряющие выкрики командиров. Мои сердце и мысли были заполнены единственным всепроникающим желанием: как можно скорее уйти со льда на землю и вступить в бой!
Найденов, Максимов с пулеметным расчетом и группа бойцов роты Романова разом выбрались на левый берег реки. Там уже шла рукопашная схватка; слышались тупые удары оружия, выкрики и ругань, одиночные автоматные и пистолетные выстрелы, стоны раненых. Здесь не было траншеи, не было и снега: люди насмерть дрались на черном, вспаханном снарядами и бомбами кровавом поле.
Полки 109-й дивизии в течение одного часа форсировали реку Лугу, выбили немцев из опорного пункта Сала и прочно закрепились на отвоеванном рубеже. Советские войска, разорвав цепь обороны противника в опорных пунктах на левом берегу реки, поставили гитлеровцев под угрозу окружения на побережье Нарвского залива. Гитлеровцы делали все, чтобы сбросить нас в реку. Они вводили в бой новые и новые стрелковые и танковые части. В небе не умолкал рев моторов. В первый час боя мы дрались с гитлеровцами из 61-й пехотной дивизии. К вечеру на нас трижды бросались в контратаку солдаты 11-й дивизии. Ночью же мы вели бой с частями 207-й дивизии. Всю ночь немцы вели губительный огонь из пятиствольных минометов и пушек по нашим флангам от поселков Извоз и Александровская Горка. С наступлением рассвета они бросились в контратаку: теперь это были эсэсовцы дивизии «Нордланд»
[44].
Об этой дивизии я не раз слышал раньше, и вот довелось-таки встретиться с этими гитлеровскими молодчиками на берегах реки Луги. Ничего не скажешь, они атаковали напористо, лезли под огонь наших пулеметов, не считаясь с потерями. Но и мы не давали промаха и дрались упорно. Мы мстили!
– Ну и прут, ну и прут, стервецы!.. – сказал Максимов, меняя кипящую воду в кожухе пулемета. Я набивал для него ленты.
В пяти метрах от нас Найденов вел огонь из трофейного станкового пулемета. С левой стороны дрожащего корпуса образовалась горка опустошенных стальных лент, а Сергей ставил и ставил новые, не прекращая огня.
Бойцы батальона капитана Морозова попятились назад под напором эсэсовцев.
– Братцы! Куда вы? Держись! А то сбросят, гады, на лед!
– Сил нет, батя, вон как жмут… – отозвался чей-то голос.
Опорные пункты Александровская Горка и Извоз горели. «Катюши» ни на минуту не прекращали обстрела атакующего врага, но над нашими позициями нависла страшная угроза.
– Третью атаку отбиваем! Все равно не возьмете! – крикнул Сергей в сторону немцев.
– Держись, дружище. А иначе – хана, – спокойно сказал Максимов.
Вдруг эсэсовцы прекратили атаку и как шальные бросились бежать в поле, в сторону Нарвы. Этот перелом в бою произошел так неожиданно, что мы некоторое время не могли опомниться – даже не стреляли в спину отступающего врага. Все стало ясно, когда увидели мчавшиеся по полю советские танки Т-34…
Бойцы устало зашагали вслед за танками по снежной целине. Доставали хлеб, ели на ходу. Под вечер мы с ходу атаковали противника в Дубровке и перерезали шоссейную и железную дороги Кингисепп – Ивангород.
Ночевали мы в лесу, без боязни разжигая костры. Усевшись на еловые ветки вокруг огня, бойцы сушили портянки, варежки, а некоторые, отогрев руки, тут же на снегу засыпали, не успев докурить папиросу. Глядя на пылающий костер, я вспомнил 41-й год, дни нашего отступления. В то время ночью мы боялись зажечь на открытом месте даже спичку.
Наша авиация и артиллерия всю ночь бомбили Ивангород и Нарву. Кингисепп горел. Там все еще слышался шум уличного боя.
Максимыч разостлал палатку, разобрал корпус пулемета и молча одну за другой начал чистить части, почерневшие от порохового дыма. Найденов помогал ему. Я невольно вспомнил дядю Васю, любившего содержать в чистоте и исправности оружие… Никто из товарищей не нарушал молчания, хотя нам было о чем поговорить: ведь враг за 15 дней нашего наступления отброшен от стен Ленинграда на 100–150 километров, тогда как немцы при наступлении в 1941 году преодолели это же расстояние за три месяца! Нашу радость омрачала гибель товарищей…
Утром 5 февраля батальон майора Круглова, преследуя отступающего противника, вплотную подошел к реке Нарве южнее Ивангорода. Это были те самые места, где я впервые увидел фашистского солдата в июле 41-го года, где я убил первого гитлеровца
[45].
Весь день мы простояли в лесу, поджидая подхода артиллерии. Она не поспевала за стрелковыми частями в наших стремительных атаках. Найденов и я сидели на краю лесного оврага вблизи командного пункта батальона. По дну оврага один за другим шли танки, но вот головной танк остановился, из башенного люка высунулся молоденький лейтенант и закричал:
– Товарищи, не скажете, где тут поблизости брод через Нарву?
Я спустился на дно оврага, чтобы показать брод. Танк тронулся, и тут вдруг все вокруг поплыло… Мысли затуманились, в ушах зазвенело. Я не понял, что произошло со мной, не чувствовал боли, пытался овладеть собой, но вся земля передо мной заплясала в каком-то фантастическом танце, и мысли мои оборвались…
Пришел я в себя лишь от прикосновения чьей-то нежной руки к моему лицу. Я старался как можно шире открыть глаза, чтобы увидеть человека, которому принадлежали эти заботливые руки, и не мог. По-прежнему кругом стояла глухая темнота. Я лежал на чем-то жестком вверх лицом, в голове стоял страшный шум, который заслонял собой все. И так было много раз, когда мое сознание на какое-то мгновение прояснялось. Именно в эти моменты я ощущал прикосновение нежных человеческих рук. «Кто же этот человек, чьи это руки?» – не понимал я.
Потом в моем сознании все чаще и чаще стали оживать какие-то звуки, еще нетвердые, далекие, как эхо человеческого голоса, как волнующие аккорды музыки. Они то вовсе исчезали, то опять появлялись. И вдруг в этих не вполне ясных звуках я уловил слова: «Он будет жить». И вновь все это: колеблющееся, отрывистое, еле уловимое сознанием – угасло… Мне казалось, я вновь стою возле одинокой березы на обочине шоссейной дороги вблизи реки Салки. Но почему-то мои боевые друзья уходят от меня все дальше и дальше, а я стою словно прикованный к месту, не в силах оторвать от земли ноги, сделать хотя бы один шаг вслед за друзьями… Нужно, нужно догнать их! Или вот я дома, в кругу своей семьи: жена подает мне белую сорочку и галстук: «Иосиф, ты что же не переодеваешься? Забыл? Ведь сегодня день рождения Вити! Приведи себя в порядок, скоро придут гости». Я потянулся к жене, чтобы взять из ее рук сорочку, но достать не смог… Чьи-то сильные руки удержали меня за плечи… Из-под низко повязанного над глазами белого капюшона смотрела на меня Зина. Ее лицо зарумянилось на морозе. Подавая мне руку, она говорила что-то важное о Володе… Потом я снова проваливался в темноту.
