И все вспоминаю, сколько за войну пришлось копать. Ведь каждому солдату на новой позиции нужно было выкопать по десять метров траншеи.
А как часто выдавали фронтовые «сто граммов» и пили ли вы свою норму?
Как часто выдавали, я вам уже не скажу, но я свою норму выпивал. Конечно, снайперу категорически нельзя пить, но эти сто граммов для взрослого мужчины почти не чувствовались.
Ваши родные что-то рассказывали о том, как они прожили три года оккупации?
Конечно, рассказывали, но чего-то особенного в их рассказах я не помню.
Интервью и лит. обработка: Н. Чобану
Иванов Анатолий Спиридонович
Анатолий Спиридонович, расскажите для начала о вашей предвоенной жизни. Где родились, где учились, что запомнилось из того периода?
Родом я из солнечного Узбекистана. Там у меня родители похоронены. Мать, например, в Бухаре лежит. Помнишь, там заваруха когда-то была? Это я ее поднял. Шутка. Я родился там в августе 1925 года в городе Андижане. Отец мой участвовал в Гражданской войне, лишился там ноги, работал железнодорожником, жил во многих городах Средней Азии: Бухаре, Ашхабаде. Я отлично помню свое детство начиная с 1928 года, то есть, с того времени, когда мне исполнилось три года. Если бы нашелся человек, который бы занялся моими воспоминаниями, я бы ему с удовольствием все рассказал, что пережил за 80 лет жизни. Тяжелое очень довоенное время было. Я прекрасно помню, как люди умирали с голоду, как у нас проводилось раскулачивание. Мы, правда, не были колхозниками, но я видел, как люди работали в колхозах с утра до вечера, а получали за это всего 200 грамм хлеба за трудодень. Разве это хорошо было? А были люди, которым за работу вообще ничего не давали. Помню, для того, чтобы купить в магазине два килограмма хлеба, нужно было с вечера занимать очередь. Так много собиралось народу! В 5–6 часов утра магазин открывался и можно было достать хлеба. Но это не всегда удавалось. Кстати, в первые послевоенные годы в наших деревнях было то же самое. В 1947 году, например, когда только-только в СССР отменили карточную систему, вдруг по радио и газетам начали передавать: «Советский Союз отдает голодающей Франции 300 тысяч тонн пшеницы». У нас свои люди с голоду помирали, а мы вместо того, чтобы позаботиться о них, свои богатства Франции отдавали.
Что я могу тебе сказать о своем довоенном детстве? Мы постоянно голодали. Нас было пять детей у отца и матери. Но мать умерла, когда мы были совсем маленькими. Отец, инвалид Гражданской войны, почти не работал. Дело в том, что когда мы жили в Бухаре, то он опоздал на работу на 20 минут. А тогда был такой закон: если кто опоздает на работу даже на 20 минут, подлежит немедленному увольнению. А идти, между прочим, ему нужно было на работу с одной ногой по грязи 20 километров. Его за опоздание и уволили, а в трудовой книжке записали: «Без права принятия на работу в течение шести месяцев». Жить нам было, по сути дела, не на что.
В январе 1937 года, когда мне было всего двенадцать лет, я вместе со своим старшим братом и соседским мальчишкой-приятелем, которые были старше меня на два года (они оба были тогда пятиклассники), пошел устраиваться на обувную фабрику. Когда пришли к директору фабрики Карасеву устраиваться, тот спросил моего соседа-приятеля: «Сколько тебе лет?» – «Четырнадцать», – отвечает тот. «Ага». Тогда он поворачивается к моему старшему брату и его спрашивает: «Сколько тебе лет?» «Четырнадцать». Тогда он обращается ко мне:
«Ну а тебе, карапуз, сколько лет?» Я ему ответил скороговоркой: «Двенадцать, тринадцать, скоро четырнадцать».
«Что ты сказал? – спрашивает он. – Повтори». – «Двенадцать, тринадцать, скоро четырнадцать», – повторил я. И заплакал. «Что заставило тебя идти работать?» – спросил Карасев. Я ему и рассказал обо всем: что мать умерла, что отца уволили с работы, что жить не на что, да и голод замучил. Я на всю жизнь запомнил этого директора. Он пожалел меня и взял на работу. И так с 1937 года началась моя официальная трудовая деятельность. Начинал работать учеником обувщика, потом перешел на конвейер. И так продолжалось до весны 1941 года. Потом, когда отец неожиданно умер, я оказался в Москве.
Расскажите о том, чем вам запомнилось начало Великой Отечественной войны?
Когда война началась, мне не исполнилось и 16 лет: я родился 25 августа. К тому времени я всего около месяца жил со своими четырьмя братьями. Один из них, Слава, тогда уже успел поучаствовать в Финской кампании и комиссоваться инвалидом. Других три брата, как и я, участвовали потом в Отечественной войне. Сейчас никого из них уже нет в живых, один я остался. До того, как прибыть в Москву, я же жил со своим младшим братом, который родился пятью годами позже меня – в 1930-м, и отцом в Узбекистане. Но отец в начале 1941 года умер, мы остались с братом вдвоем. И где-то 15–20 мая 1941 года мы с ним перебрались жить к своим старшим братьям в Москву. Жили они все вместе в специальной комсомольской комнате недалеко от Измайловского парка, который находился в Сталинском районе. Война началась в солнечный день в воскресенье, 22-го июня. Но в этот день у нас была какая-то полная тишина. На душе было какое-то тревожное чувство. А на второй или третий день после этого нам объявили о том, что немецко-фашистские войска прорвались через нашу границу и совершили нападение. Началась паника. В первые же дни войны я устроился работать на моторостроительный авиационный завод, где мои братья также работали.
Что это было за предприятие? Каковы были ваши обязанности на заводе?
Когда я туда пошел, меня сперва взяли только курьером в отдел главного механика. Представь себе, что это был за завод. У нас в отделе главного механика сидело две машинистки, одна стенографистка и нас, пять человек курьеров. Предприятие было огромнейшим. На заводе было 136 цехов! Кроме того, у нашего предприятия было три территории: одна, где находился, собственно, сам завод, считалась главной, и две территории были по Москве разбросаны отдельно: на них располагалось по 4–5 отдельных цехов. Но курьером я проработал всего два месяца, а потом перешел в цех учеником токаря. Но каким я тогда был учеником? В то время в стране было такое положение, что не было такого, чтобы кого-то чему-то учили. Мне просто показали, как вытачивать детали. И дальше я уже работал самостоятельно.
И до какого времени вы так работали на заводе?
А до ноября 1941 года. 15 ноября, когда немцы приближались к Москве, у нас на заводе началась паника. Завод после этого вскоре эвакуировали. Я прекрасно помню, как события у нас развивались. Дело в том, что у нас на домах были установлены специальные репродукторы, которые внешне походили на тарелки. Их всегда включали в 5 часов, а уже в 6 часов мы по ним слушали радио-обращение Левитана. И вдруг, как только мы проснулись, услышали где-то в 5 часов утра громкое радиообращение: «Немецко-фашистские войска с отдельными танками прорвались на отдельных подступах к Москве». В этот самый момент на улицах города началась самая настоящая паника. Мы, молодежь, сразу вскочили и побежали быстро на завод. Он находился совсем недалеко от того места, где мы тогда жили. Нас трое суток после этого не выпускали с предприятия: мы вывозили на транспорте все заводское оборудование и грузили на эшелоны, которые тут же подавались. Немцы наш завод усиленно бомбили. В сутки у нас объявлялось по 10–12 воздушных тревог. Потом их отогнали подальше от Москвы. Хочу сказать, что станки тогда были не такими, как сейчас, – они были какими-то первобытными. Мой станок, например, был забетонирован. Его и приходилось отрывать с места большой кувалдой. А по верху на заводе у нас шли огромные валы, где были маховики и передаточные ремни. Все это нам приходилось перетаскивать днем и ночью вручную и на веревках. Никаких кранов тогда не было. Даже помню, что, правда, не в нашем, а в соседнем 15-м цехе были два станка, которые шлифовали цилиндры для авиационных моторов. Они весили аж 15 тонн. Так все равно их перетаскивали руками. Работа у нас кипела вовсю. Открывались ворота, сотни людей своими руками через них перетаскивали трубы, бревна, станки…
