Потом как-то приходит военрук и говорит, что привезли настоящие боевые винтовки Мосина. И для сдачи норматива из них он отобрал ребят покрепче, в том числе и меня. А чтобы уменьшить отдачу нам даже выдали специальные подушечки. С расстояния в 50 метров нужно было выбить 35 очков из пятидесяти. Мы стреляли несколько раз и, наконец, мне удалось выбить 42 очка. Но к моему дикому разочарованию значков у военрука почему-то не оказалось. И я его буквально истерзал. Каждые две недели приходил к нему домой на улицу Халтурина и выклянчивал положенный мне значок, пока, наконец, весной 1941 года он мне этот значок не вручил. До сих пор он хранится у меня дома.
Но эта история имела продолжение. После ранения в 1944 году я лежал в госпитале № 1014, который располагался в корпусах педагогического института имени Герцена, кстати, моей будущей «альма-матер».
Когда мы оклемались и начали ходить, то стали бегать в самоволки. Вот когда вы смотрите на правое крыло Казанского собора, то еще правее, через дорогу есть арка – вход в институт. Между этой аркой и красивой решеткой была щель, которая была закрыта клубком колючей проволоки. Но мы с товарищем на нормальную одежду надевали халат, потом крюком вытаскивали эту проволоку, снимали халаты и выходили на Невский. Перед этим, заранее договаривались с товарищем, чтобы он нас поджидал через некоторое время и тем же путем возвращались обратно. К тому времени у меня была уже медаль «За Отвагу», которой я очень гордился. Помню, ребята разбили градусник и посоветовали мне ртутью натереть медаль, чтобы она еще сильнее блестела. Я натер, но красные буквы «За Отвагу» выпали.… Но дело не в этом. Когда я в очередной раз так пролез, то решил посидеть на скамейке в садике перед Казанским, так сказать понаслаждаться. Вдруг кто-то меня окликнул: «Альтшуллер? Рэм?» И подходит тот самый мой военрук в форме с узкими погонами административной службы. Подсел ко мне, а я, конечно, ему левую грудку подвинул…. Он медаль увидел и говорит: «Ну, что, помогло, значит?» – «Помогло», отвечаю. Это просто такая деталь. Понимаете, не знаю, каким образом нас воспитывали, но вот получалось так, что мы не просто медали хотели, а хотелось и в деле побывать и чтобы наградили. А почему бы и нет? Помните, как в поэме про Василия Теркина написано как он медаль хотел получить?
Такая еще деталь. Когда я уже служил в морской пехоте в Восточной Пруссии, то помню, вбежал к нам писарь и говорит, что Сашку Курунова, Панкратова Лешу и Германова и меня, представили к награждению орденами «Славы». Это было после боя, в котором мы сделали кое-что серьезное. А нам так хотелось получить медаль «Ушакова». Потому что она была такая красивая: очень похожая на медаль «За Отвагу», но из-под нее вроде как выглядывал якорь, а на колодке была серебряная цепочка. Подходит ко мне Сашка и говорит: «Пойдем к командиру бригады. На кой нам эти ордена? Вот медаль, что бы дали». Мы пошли. Пришли, откозыряли и говорим: «Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться?» – «Обращайтесь». Предложил сесть и я запомнил, как при этом он еще так внимательно посмотрел на нас. Мы и говорим: «Нас награждают орденами «Славы». А вот нельзя ли нам вместо них медаль «Ушакова»? Но он нам ответил: «Во-первых, я вздрючу писаря, а во-вторых, не положено. Для этого нужно состоять во флотском экипаже. Но главное даже не в этом, а в том, что уже все подписано». Видите, как все перемешалось и сочеталось: и война, и детское… Вот, как мы далеко ушли от значка «Юный Ворошиловский стрелок».
Перед войной я окончил седьмой класс 22-й неполной средней школы, которая до сих пор стоит на Благодатной улице Санкт-Петербурга. Как въезжаете с Московского проспекта на Благодатную улицу, то с правой стороны будет двухэтажное здание моей школы. Как это неудивительно, но еще лет пятнадцать назад директором ее был все тот же мужчина, что и в мое время. Тогда перед войной ему было всего 24 года. А из моего класса войну очень мало кто пережил. Большинство мальчиков погибли на фронте, а девочки поумирали от голода в блокаду…
Хорошо я помню и 1940–41 годы. Часто мы приходили в класс, и вдруг кто-то входил заплаканный, девочка или мальчик. От него сразу отсаживались в сторону, потому что хорошо понимали, что произошло. Кого-то из родителей, а может быть, и обоих ночью арестовали… Это мы отчетливо понимали. А поскольку у меня отец был военным, то дома не раз велся разговор на эту тему. Смысл беседы состоял в том, что не нужно заниматься разговорами на эту тему, не нужно откровенничать, потому что это достаточно серьезно и опасно. А если ты хочешь сказать, то что думаешь, пожалуйста, для этого есть дом. И в эти моменты родители говорили со мной как с взрослым. Не только со мной, и с другими тоже, поэтому в эти страшные времена мы вот так и поступали… Приходили и отстранялись от одноклассника или одноклассницы… Тем более что иногда попозже и они сами исчезали, а иногда и сразу не приходили, и все становилось ясно…
Но с другой стороны к нам приходили на уроки военные. Рассказывали о своей службе, показывали большие, такие плакаты танков, самолетов. Агитировали за сбор металлолома и рассказывали, что произведут из этого металла. Рассказывали и о том, как воевали на границе, даже такие были. Я бы сказал, что эти встречи нас на подсознательном уровне готовили к тому, что война обязательно будет. Хотя напрямую они об этом не говорили. Может быть, им не рекомендовали так говорить, а может быть, это и не надо было. Тем более что в 1939 году мы с Германией официально были в очень дружественных отношениях. Но эти военные воспитывали в нас это чувство. Я бы не сказал патриотизма, нет, просто они готовили наше поколение к тому, что придется каждому мальчику, мужчине потом, защищать страну, землю на которой он живет, и это с моей точки зрения сыграло не последнюю роль. Поэтому я считаю, что такие беседы с военными сделали благое, нужное дело. И не было там никаких лозунгов особых. Ну, где-то всуе, где необходимо они повторяли имя Сталина, еще, что-то такое. Но, в сущности, их рассказы действовали на нас очень серьезно, я по себе сужу. Поэтому после этих встреч мы не просто ходили консервные банки или металлолом какой-то собирать, а были уверены, что это мы делаем для страны, для производства оружия, которым возможно придется пользоваться и нам. В разговорах между собой мы, конечно, говорили и о своих родителях: кто из какой семьи, кто, что, как… И если вдруг узнавали, что у кого-то папа не служил, это считалось серьезным дефектом. А как же так? Ведь мужчина обязательно должен быть воином, защитником.
Летом 41-го года мы с мамой отдыхали в Псковской области, недалеко от бабушки. И я помню, как услышал сообщение о начале войны. Там был не мощный громкоговоритель, а так, домашний репродуктор. Что там, деревня, поселок. И его вынесли из дома, поставили на подоконник, и вокруг собралась толпа. Кто сидел на траве, кто что, но молча… И я там был и услышал эту речь Молотова о том, что началась война. Но я бы соврал, если бы сказал, что в тот момент понял, какое несчастье грядет… Помню, как через несколько дней, местные парни с мелкокалиберными винтовками и дробовиками побежали на гражданский аэродром, куда немцы выбросили десант. И оттуда никто из них не вернулся, ну, это и понятно…
Помню, как мы с мамой приехали к бабушке, и мама буквально требовала, кричала, плакала, настаивала, чтобы они поехали с нами в Ленинград. Но, несмотря на все уговоры, они остались… Тогда люди еще не знали, как немцы относятся к евреям…
