Как-то мы были на стрельбище. Шел мелкий дождик. Стреляли по мишеням, я из винтовки, ребята из автоматов. Поясные мишени находились примерно в 150 метрах. Там была вырыта траншея, в которой сидели солдаты, державшие шесты с мишенями. Если было попадание, то они должны были покачать ею из стороны в сторону. Тут прибегает ротный и говорит, что к нам с проверкой едет командир корпуса Симоняк с командирами дивизий и другим начальством. Ваня оборачивается и командует: «Быстро миномет сюда!» Ребята притащили миномет, рядом положили несколько мин. Подходят эти генералы, полковники и Ваня докладывает: «Гвардии лейтенант Бударин. Взвод на огневой позиции проводит учения». Генерал говорит: «Ну-ка покажите, как вы стреляете». Мы показали, сделали несколько выстрелов. Они уже собрались уходить, как вдруг Бударин говорит: «Кроме того, у нас есть огневая поддержка». Генерал спрашивает: «Какая поддержка?» Ваня отвечает: «Вот, у меня один солдат освоил специальность минометчика». А я в это время завороженно смотрел на них, потому что впервые в жизни видел генералов. А тут их сразу целая кавалькада и рядом, в пяти метрах.
Он говорит: «Покажите!» Ваня вынул свисток и свистнул два раза. Те, кто сидел с мишенями в траншее воткнули их в землю и ушли. Говорит мне: «Рядовой Альтшуллер, покажите». Повторяю, я в это время зачарованно смотрел на генералов. Взял в левую руку мину, но правой от такого волнения полностью открутил вот эту самую шайбу, через которую отводились газы. Стоя на одном колене опустил мину в ствол. Капсюль щелкнул, и она лениво полетела, потому что газы вышли. Но генералы все же были боевыми офицерами и, поняв, что происходит, все как один, в своих шинелях плюхнулись в грязь. Бударин и солдаты тоже залегли, и только один я остался стоять, как был. Мина упала на самом близком расстоянии, на какое мог стрелять миномет. После взрыва они поднялись, обматерили моего взводного, и пошли в машины… (рассказывает, улыбаясь) Мне тогда конечно влетело, но никаких особых последствий этот случай не имел.
Мы форсировали озеро и высадились в Эстонии, там есть такой город – Калласте и дальше наступали севернее Тарту. Это было 17 сентября 1944 года. Через озеро только наш взвод перебросили на мотоботах и рыбацких шлюпках около городка Клога мы ворвались в лагерь. Концентрационный лагерь… Там было шесть костров. На сложенных и облитых соляркой бревнах лежали расстрелянные в затылок люди. На них лежали снова бревна и опять люди и так в три-четыре яруса…
И в этом лагере мы захватили тридцать с лишним эсэсовцев, но большинство из них были эстонцы. Друг мой Сашка подошел к какому-то сараю и открыл ворота. Ему было всего 22 или 23 года, но вот когда он открыл ворота, я увидел, как человек моментально стареет… Он не поседел, нет. Просто у него спина как-то сгорбилась… Подошел я и еще ребята и мы все увидели в этом складе рядами выложенные детские тапочки, женские волосы, лежавшую стопочками детскую одежду… Ну, представляете, что это – такое увидеть? Тут подошел Ваня Бударин, посмотрел, и когда он обернулся… Я такого страшного лица больше никогда не видел… Говорит мне: «Видал там сортиры?» А недалеко стояли огромные деревянные туалеты, очков на двадцать каждый. На стене барака был, наверное, пожарный щит, на котором висели ломы и лопаты. Ваня говорит мне: «Берите ломы и лопаты. Скажите немцам, чтобы они сорвали доски с этими очками». Подошли к немцам показали, объяснили, что нужно сделать. Они сделали. Тогда он сказал, чтобы мы нарезали проволоки. Показал, какого размера. Затем приказал немцам, чтобы они руки убрали за спину, и говорит нам: «А теперь свяжите им руки». Они орут, а куда деваться. И когда связали руки эсэсовцам, повернулся ко мне и говорит: «А теперь веди их туда и всех утопить в говне!» Я ошалел, стою неподвижно, и вдруг он яростно заорал: «Ты еврей или нет?!» Но я же тогда еще всего и не знал, какая горькая участь постигла моих соплеменников, поэтому стоял как вкопанный. Ваня повторил: «Сейчас же всех туда!» Подошли еще ребята, человек пять и мы их всех… Благо они со связанными руками. В это время высадилась вторая группа десанта и к нам бежит майор Кондратенко. Подбегает и спрашивает: «Где пленные?» Просто мы, когда высадились, то по рации сообщили, что захвачены пленные. Бударин говорит, показывая на сортир: «Вон там…» Майор заорал: «Кто это сделал?!» Не знаю, что меня толкнуло, но я сделал шаг вперед. Он, в такой ярости, стал рвать кобуру, но тут Ванька шагнул между нами, и говорит: «Товарищ майор, это я ему приказал. Подойдите лучше к сараю». Тот кричит: «… твою мать! На кой мне этот сарай?!» Бударин настаивает: «Нет, вы подойдите, подойдите». Майор зашел в сарай… Вышел оттуда и говорит: «Как фамилия?» Я говорю: «Альтшуллер, а что?» Он говорит: «Если уцелеешь и будешь представлен к награде, своими руками разорву лист. Если в следующий раз, по твоей вине не останется пленных, «шлепну» не задумываясь, и никакой командир тебя не спасет. Понял?», развернулся и ушел. Я рассказал это вам, чтобы вы хоть немного поняли, что война это действительно страшное дело… Страшное, на самом деле, не в том, что он мог меня расстрелять, а в том, что вот такие коллизии случались, нечеловеческое это все. И это не нуждается в оправдании. Мы делали то, что надо было делать! То без чего страну нельзя было бы спасти, но вспоминать об этом сверхтяжело…
Севернее Тарту нам предстояло форсировать реку Эмайыги – «мать-река» по-эстонски. Но перед тем, как начали выходить на исходные позиции и спускаться к реке взводный приказал, чтобы каждый солдат из первого отделения взял по три мины к моему миномету. Когда мы скрытно заняли окопы на берегу, то каждый боец, проходя мимо, клал рядом со мной мины. В отделении было человек двенадцать, так что образовалась довольно приличная горка из мин. Слева от нас стояло разбитое, двухэтажное, кирпичное здание.
Утром началась артподготовка. На том берегу стояли стога, и я видел, как там бегали немцы. Когда артподготовка начала стихать, немцы открыли по нам огонь из мелкокалиберной, скорострельной пушки и несколько снарядиков попало в стоявший рядом с нами дом. Моя рука лежала на минах, и один осколок пролетел между пальцами. В этот момент я пережил страшное мгновение потому что пролети он чуть-чуть правее, то он попал бы в мины и можно себе представить, что бы со мной было… Иван закричал: «Стреляй!», и я начал стрелять… Потом миномет бросили и быстро форсировали реку. Это для эстонцев была река, а для нас так, ручеек.
Когда началось наступление, стояла хорошая погода, но вскоре она резко испортилась. И вот, самое тяжелое физическое воспоминание у меня о войне связано именно с этим наступлением. Дело в том, что пошел мелкий, такой противный дождь, который не прекращался всю ночь. А всю ночь наш батальон шел очень быстрым, форсированным маршем, чтобы немцы не смогли закрепиться, тогда потери бы были большие. Это я уже потом, после войны, комбата расспрашивал, почему нас так тогда… Ну, это что-то невероятное было… Дороги в Эстонии более или менее хорошие. Лучше наших, надо отдать должное. Но мы шли с полной выкладкой. Минометчики несли на себе, кто плиту, кто ствол, а пулеметчики, кто станок, кто сам пулемет, другие несли коробки с боеприпасами. При этом у каждого автоматчика было при себе по 400 патронов и по три-четыре гранаты, сухари, консервы… Я просто помню, как идет батальон, мелкий дождь и стоит такой сплошной, тяжелейший храп. Перенапряжение дикое, потому что за ночь километров сорок – сорок пять проходили. Чтобы вы хоть немного представили себе о чем говорю, приведу такой эпизод.
