В общем, санитар меня вытащил и часа через полтора я очухался. Потом мы поднялись в атаку, и Володя Клушин погнался за немецким офицером. Но в его автомате кончились патроны и он, сняв диск, швырнул его в убегавшего немца. Тот обернулся, дважды выстрелил, и одна пуля попала Володе в левую часть груди, под сосок… Он упал, мы забрали его документы, а его маме послали похоронку.
Кажется перед 15-й годовщиной Победы мы, чуть ли не в первый раз собрались, все кто смог приехать из ветеранов. Договаривались о праздновании Дня Победы, собирали деньги на банкет. Когда подошла моя очередь и я, отдавая деньги, назвал свою фамилию, то сидевший недалеко мужчина подошел и сказал: «Слушай, ты куда?» Мы все обращались друг к другу на ты. Я отвечаю: «К метро Чернышевская». – «И мне туда». Вышли и он спрашивает: «Ну, как дела минометчик?» Я говорю: «Слушай, ты ошибся. Никакой я не минометчик». – «Как же, а рано утром 18-го сентября разве не ты стрелял из «полтинника?» И только тут я начал догадываться с кем говорю: «Володя, это ты?» Он отвечает: «Да». Спрашиваю: «Отчего же ты не откликался столько лет? Тебя же убили? При мне тебя застрелил немецкий офицер, и я же помню, как ты валялся, и ребята вытаскивали у тебя документы». – «Ну вот, как видишь, жив…» Как ему объяснили врачи, пуля прошла в миллиметре от сердца в момент его сокращения. Вместо метро мы пошли, в какой-то кабачок и набрались так, что домой ползли, поддерживая друг друга. Ну, дело такое, конечно…
А уже спустя много лет после войны Володя Клушин поехал в Эстонию. Ему очень хотелось найти этот окоп, где произошла эта «мясорубка». Мне об этом рассказала его жена Нина Андреева. Они приехали туда в свой отпуск. Местный учитель возил их на своей машине, несколько дней искали и все-таки нашли. Осыпавшийся окоп сохранился, и Нинка мне рассказывала: «Я стояла на верху, Володька туда спрыгнул, руками облокотился о бруствер и вдруг, пополз вниз. Потерял сознание…»
Его, конечно, сразу в местную больницу и там привели в порядок. Я его потом спросил: «Вовка, в чем дело? Что с тобой случилось? Сердце?» Он отвечает: «Никакого сердца, ничего подобного. Просто день был солнечный, точно такой же, как тот, когда мы там были. Я спрыгнул в окоп и вижу, по поляне прямо на меня идут фрицы… Поднимаю руки, а в руках ничего нет. И все, больше ничего тебе не могу рассказать…» Вот такие сильнейшие переживания.
Вскоре после форсирования реки Эмайыги и боя за город Йогева мы, наступая, выскочили на огромное поле, все заставленное хлебными «бабками». Это такие снопы в человеческий рост. Они стояли по несколько штук, прислоненные друг к другу, а внутри пустота, по-видимому, для проветривания. Наш взвод рассыпался и убежал вперед, а мы остались одни с Ваней Будариным. Незадолго до этого близким разрывом мне засыпало винтовку. Песок попал в затвор и прицел, и ее необходимо было чистить, иначе стрелять невозможно. Тут видим, валяется «фриц» и в стороне от него карабин. Ваня говорит мне: «Бери карабин!» Сам же наклонился над немцем и, вынув у него патроны, стал передавать их мне. Я стою с этим бельгийским карабином, загнал в ствол патрон. И вдруг Иван говорит: «Не шевелись!» Вынимает из своего «ппс» рожок и начинает аккуратненько набивать его патрончиками. Я стою ничего не понимаю, а он опять: «Не шевелись!» Ну, я и не шевелюсь. Он набил аккуратно, оттянул рычажок, вставил рожок, щелкнул затвором и закричал: «Стреляй!» Я оглянулся… Два здоровенных эсэсовца вылезают из хлебной бабки прямо у нас за спинами. Мы ведь их пробежали уже, чего они там оказались? Метрах в восьми-десяти не больше. Я буквально оторопел, впервые же увидел живых немцев так близко… Но выстрелил в первого. Пуля попала ему в скулу и вылетела у затылка… Он повернулся боком, рухнул на лицо ранцем вверх, а Иван пристрелил второго. Если бы у меня была возможность, то я бы снял эту сцену в кино. Стою, смотрю на них в упор и не могу шевельнуть ногой. От страха или отчего, не знаю. Иван же спокойненько подошел к моему, сел ему на крестец, расстегнул ранец, вынул бритву и спрашивает меня: «Бреешься?» А я тогда еще не брился. Он выкинул эту бритву и что-то еще. Вынул плоскую, круглую, пластмассовую коробочку оранжевого цвета, в которых немцы хранили маргарин. Отвернул крышку, подсунул ее под левую подмышку. Пальцем стал вынимать из этой баночки маргарин и о правое плечо немца, не забрызганное мозгами, стал вытирать палец… Потом травой протер коробочку насухо, вынул из своего кармана пачку махорки, раздавил ее, высыпал махорку. Правой рукой достал из подмышки крышку, завернул и, сунув в карман, встал: «Идем!» Я до сих пор все это помню до мельчайших деталей, потому что так и стоял рядом в оцепенении… Иван воевал с 1942 года и уже к таким вещам относился спокойно, а у меня ноги не идут.
Догнали мы свой взвод. Идем по дороге, голодные, входим, в какое-то село и видим, что прямо на улице стоят вынесенные из домов столики. На них лежит груда котлет, огурцов, стоят тазы со сметаной, и все это эстонки раздают бойцам. Солдаты голодные, потому что кухня за нами не успевала, конечно, подскакивают и хватают все. Когда мы с моим дружком Сашкой Куруновым,
Лешей Гавриловым и еще с кем-то подошли к столикам, то котлет и сметаны уже не осталось. Мы взяли лишь несколько кусков хлеба и набросали в мою каску огурцов. Полную каску набрали. Вскоре был привал, и мы с удовольствием съели эти огурцы с хлебом. Да еще, кто-то из ребят дал нам по котлете.
И когда пошли дальше по проселочной дороге, мне внезапно понадобилось в кусты. Я зашел, пардон, присел… И вдруг вижу, недалеко от меня сидит «фриц», офицер, в такой же позе. Я штаны подхватил, выскочил на дорогу и буквально заорал: «Немец!» Ванька Баранов с ребятами кинулись туда и только минут через 10–15 вернулись. Они его там прикончили, и ребята подарили мне снятый с него маленький «парабеллум» и шикарную авторучку, тогда такие называли «вечное перо». Она у меня потом еще очень долго хранилась. Так шикарно была сделана, что я ею и диссертацию писал и потом, когда в школе преподавал, она у меня была. И еще ребята сняли с фрица сапоги, Ваня Баранов говорит: «Это тебе от твоего «крестничка». Примерь». Я быстренько, свои обмоточки снял, примерил, подошли. Идем дальше. Догоняет нас замкомбата капитан Иванов. Увидел меня и спрашивает: «Альтшуллер, откуда сапоги такие?» А они действительно были красивые, с негнущимися голенищами. И предлагает мне: «Давай махнемся». Ребята подсказывают, чтобы я не соглашался, но он меня уговаривал: «Давай! Вот у меня тоже хорошие сапоги, яловые. На заказ пошиты». Ну, сели мы на край придорожной канавы, примерил его сапоги, они тоже мне подошли хорошо. Он стал натягивать мои, попросил, чтобы ему помогли и с трудом натянул. Но они действительно были очень красивые. Говорит мне: «Так, все, махнулись? Тогда с меня причитается». Вынул папиросы, но я сказал, что не курю. – «Ну ладно, вечерком выпьем как следует».
Пошли дальше. Была хорошая погода, и мы заночевали в стогах сена. И раза три за ночь я выходил, потому что меня буквально выворачивало от дневных впечатлений. И эти эсэсовцы, и история с немцем, которого прикончили ребята, да еще огурцов объелся… Помню, даже Сашка выругался: Хватит шастать, спать мешаешь!» Вдруг слышу крик: «Альтшуллер, Курунов, Гаврилов!», и кто-то бегает. Как сказали мне ребята, это был Иванов. Сапоги-то он натянул, а к ночи уже не мог ходить и буквально ползал на четвереньках, крича: «Найдите мне Альтшуллера, я сдеру с него мои сапоги..».
