Мы стояли в обороне все лето: кругом все фронты наступали, а у нас такая крепкая оборона. И, как-то (я не помню число, но не август: не то – июнь, не то – июль) нас рано услали на передовую. Была артподготовка – «Катюши». Когда «Катюша» стреляет, аж гимнастерка сзади колышется на спине. И пошли солдаты. Разведчики разминировали все проходы. Солдаты пошли в атаку, а мы таскали раненых. Вот, я помню, взяли одного какого-то офицера, а у него чемоданчик. А мы с четырех утра не спавши, не евши. Говорю: «Брось чемодан», ну что там у него в чемодане? Тяжело же таскать! «Не брошу, не тащите меня, если не хотите с чемоданом». Ну, потащили, что с ним делать. Уже после войны я узнала, что у него в этом чемоданчике была маленькая скрипка. И он не хотел ее бросить. Это уже при встрече выяснилось.
Уже дело к вечеру, а немцев никак из их траншей не выбьют. Давайте, говорят, девчата, и вы туда. И всех ездовых туда собрали, жителей. Зачем? Мы зашли в траншею – ничего не можем сделать – уже темнеет. А людей осталось мало-мало, почти одни девчата да ездовые. Берите, говорят, раненых, кого сможете унести, и возвращайтесь в свои траншеи. Мы взяли не всех, потому что не унести всех. А потом немцы добивали тех, кто остался, они так кричали, так кричали! – их штыками добивали. И поставили нас на ночь в нашей траншее. Перед нами все разминировано. Я стою – ничего не видно. Еще кто-то стоит, еще кто-то стоит – не видно. А в 4 часа устаю – уже все. У нас был лейтенант, командир взвода Менкулевян, и вот он от одной девушки до другой ходил. От одной к другой. Контролировал. А мы все превратились в слух. Раньше были минные поля, потом проволочные заграждения – всяких консервных банок навешивали, если пошевелится – банки гремят. Слышно. А тут ничего не слышно. А вдруг ночью немцы пойдут?
Потом утром – подкрепление – белорусов прислали. Опять – артподготовка, и пошли все в атаку. Подошли к немецкой траншее, а она пустая. Их так потрепали, что они ночью ушли. И мы их еле-еле догнали у Днепра. Еле за ними успели. С одной стороны – мы, с другой – танки. И с одной стороны, где рожь и бугор большой был, били пулеметчик и снайпер, не давали головы поднять. Командиром нашего полка Леонид Ердюков был.
А какой полк?
1156-й полк 33-й армии. 344-й стрелковой дивизии. Тогда Ердюков говорит: «Уничтожить». Нас было человек 12, прицелились и, конечно, уничтожили. И наши солдаты смогли пойти, перешли на ту сторону. Мы последними на лодке переплывали, лодка перевернулась, и мы в воду окунулись. Нам еще говорят: «Девчата, давайте, мы винтовки вытащим!»
Нет, я еще не все рассказала. Вот этот бугор. Пошли в атаку. Залегли, потому что там снайпер-пулеметчик. Около меня был начальник штаба нашего полка Алексей Титаев. У него была фуражка с ярким околышком. В него сразу стрельнули. Он посинел, завалился. Нас после боя попросили вытащить раненых. Я подползла к одному раненому, а у него – ранение в живот. Стала поднимать, а у него кишки, как на квасе, сразу вылезло все. Я не знаю, как с этими кишками поступать. Говорю: «Я сейчас санитара позову». И уползла к другому раненому, потому что я с ним ничего не могу сделать.
А жара была! Он уже чернеет. Уже потом на встрече Зина Гаврилова рассказывала: «Я подползла к одному раненому, а у него кишки все наружу. Он меня схватил за руку и костенеет. Я думаю – я руку не вытащу. А он, наверное, скажет: одна уползла и вторая теперь меня тоже не возьмет. И он умер, я потом ползла со следующим, – а он тоже умер». Переправились мы на ту сторону. Наш командир полка Ердюков бьет одного здоровенного немца, молодого парня. Мы говорим: «Вы чего его бьете? А он говорит: «Это – мой сосед, это – власовец». Он его убил. Федорову ранило, Ирину Грачеву ранило – многих девчат, я уже забыла имена, многих. Нас очень мало осталось. Марусю Гулякину снова ранило. Меня контузило, но я не пошла к санитарам, потому что кругом – кровь, у меня вся гимнастерка пробита, как горохом, и глухая я. Чего, думаю, я пойду, чего они мне сделают? Там кругом без ног, без рук, в крови, а чего я пойду? И не пошла.
Ну, потом мы пошли дальше. Очутились на территории Польши и попали не в окружение, а «в подкову». Мы выходили тихонечко из этого окружения. У нас лопаты были, котелки, мы все обмотали тряпками, чтобы не гремели. Вышли из окружения и нас перебросили на Ленинградский фронт. Я не могу сейчас сказать, сколько километров, но очень долго мы шли. Немецкие самолеты бомбили. Над нами один раз такой был воздушный бой! С неба осколки летели!
Спать негде, спали на земле, на снегу. А постель – мы с Марусей стелили телогрейки. Замерзали все. Гармонист говорит как-то: «Давайте все пляшите, чтобы согреться».
Как-то один раз нашли какой-то дом, совершенно пустой. Все раз-раз, и улеглись – мне места нет. И там было корыто, такое маленькое – капусту рубить. Или —
на улице, или – второй этаж, или это корыто И я легла в корыто: я меленькая (у меня рост 157 сантиметров) и худенькая. А оно – неудобное. Я ногой поверну, кто-то пихается, рукой поверну – кто-то пихается. Сна нет, а спать-то все равно хочется. А утром кто-то стал уходить, я – нырк на это место. Чуть-чуть поспала – и подъем.
И пришли мы к Балтийскому морю. На море горел пароход. Он долго-долго горел. Немецкий. Немецкая оборона прямо по Балтийскому морю шла. А наша – здесь, нейтральная полоса. Наши ходили в наступление, первыми шли штрафники. Их уложили на все поле. И когда ветер дул с поля, дышать нечем. Потом было наступление под Кенигсбергом, взяли Кенигсберг. Мы стояли в обороне. Здесь в бою не участвовали, только в обороне. Снайпер вообще должен только в обороне быть. В конце войны, нас уже не брали.
Потом кончилась война, несколько дней шли пленные немцы. Строем шли. А мы пока в траншее были – ничего не делали. Нас кормили. Несколько дней они шли. Я сейчас уже не знаю, сколько дней шли. Потом завели нас всех в лес, там тоже была дисциплина: рано утром подъем. А делать нечего, и нас заставили в лесу расчищать дорожки, бордюрчики делать, чтобы целый день были заняты.
А чему учили в школе?
Учили тактике, стрельбе, как маскироваться. И баллистике учили. Как пуля летит. Здесь она летит, здесь она не задевает – сейчас я уже все забыла.
Пара формировалась прямо в школе?
В школе. Как пришли еще в гражданском, как стали с Марусей Чигвинцевой рядом, так мы с ней парой и остались.
И тренировались вы парой? Парой.
Получается, всю группу отправляли на один участок фронта? Или как?
Нет. Нас выпускали очень много, сейчас не могу сказать, сколько, но отправляли на все фронта.
Но все равно группа держалась? Сколько у вас, шесть пар было?
Человек 12, шесть пар. Одновременно. Отделение 10 человек, но у нас побольше было.
Сколько всего у вас немцев убитых?
Я не помню, в бою убитыми немцы не считаются, только в обороне.
Как засчитывали убитых?
Командир, в чьей траншее мы находились, записку писал. А мы приносили бумажку.
