Притащили в медсанбат. А там уже столько раненых, что в землянку настоящая очередь. Чувствую, что не дождусь. Оттуда из землянки выходит один солдат, сразу же тащат другого на перевязку. И снова артразведчики меня спасли, подходят к медсестре и говорят: «Давай нашего без очереди, вам один хр…н, кого перевязывать, а этот парень погибает уже». Ну что же, затащили меня, тепло в землянке, хорошо. А вокруг врачи ходят, хирурги в кровавых халатах. Кровь повсюду разбрызгана, как на бойне. Принюхался, а запах-то страшный, кровавый. Положили меня на операционный стол. Снимать начали валенки-катанки, туда столько крови натекло, что пришлось и штаны, и обувку разрезать ножницами и снимать. Как взглянул: ноги синие, господи. Страшно. Один врач кричит: «Быстро, наркоз!» Что-то вкололи и сказали считать до пятнадцати, но я сразу же вырубился и уснул.
Проснулся, смотрю, меня перевязывают, а в миске рядом набросана куча осколков, которые вытащили из моего тела. Врач усмехается и спрашивает: «Может, на память себе какой осколок возьмешь?» Юмор был на фронте. И шутили часто, без этого нельзя. Бинтами буквально всего запеленали. Ни гимнастерки, ничего на теле не осталось, одни бинты.
После в палатку отнесли, где на носилках к перекладине подвесили. Бочка из-под керосина стоит, ее под печку сделали, топится, тепло. Принесли жрать мяса кусок, целый мосол. Красота. С аппетитом поел. На фронте ведь кормили одной овсянкой.
Теперь тяжелораненых надо дальше везти. Приходит санитарный автобус, привезли нас в Смоленск. Как сейчас помню, там какая-то церковь стояла на бугре, туда нас натаскали. Сколько было народу, ведь даже в проходе койка к койке стояла. Потом тем же автобусом привезли на станцию, погрузили на поезд в телячьи вагоны. Прямо с носилками клали на нары, застеленные соломой и одеялами из верблюжьей шерсти. Только загрузили, паровоз не гудел, а свисток как милиционер давал. Услышали его, немного успокоились, что в тыл едем, и тут налет вражеской авиации.
Повсюду взрывы, паника, свист бомб. Ходячие мгновенно разбежались, а мы лежим и ждем, ни встать, ни скинуться. Поезд, чтобы уйти от бомб, начал маневрировать, то вперед как дернет, то назад резко поедет, и мы с нар вместе с носилками полетели. А немец бомбы покидал, и давай из пулеметов бить. Только слышно, как пули по крыше цокают. Кончилась бомбежка, засвистел паровоз, все бегут в вагоне, медсестры забежали и увидели, что мы на полу валяемся. Девки, они и есть девки, плачут и визжат. Давай нас опять на нары затаскивать.
Утихло все, и попер нас поезд. Пошел, и пошел, и пошел. С перепугу или еще с чего-то, но у тяжелораненых, в том числе и у меня, открылся страшный понос, стало невозможно, течет из тебя и все, как вода. Такой запах стоял, что невозможно в вагоне находиться. Так что до Москвы, как собирались, нас не довезли, разгрузили в Вязьме. Там уже встречал санитарный автобус, на него тяжелораненых сняли с состава. И я там в госпитале шесть месяцев пролежал. Причем по приезде решили мне ноги ампутировать. И опять посчастливилось. Как раз смена медсестер была, когда уже назначили ампутацию. А тут привезли кинопередвижку, поставили ее в седьмую палату, что ходячие выздоравливающие лежали. Все туда кинулись, меня один ходячий солдат спрашивает: «А ты?» Ну как я доберусь, тогда ребята решили меня с кроватью, она была на колесиках, довезти. Закатили меня первым, потом второго, третьего. А ведущая сестра не проверила, где я нахожусь, она сменилась, и не отметила, что меня назначили на операцию. Все фильм смотрят, а я плачу, мне не до кино, ведь ноги отнимут. Тогда тот самый солдат говорит: «Чего ты переживаешь, ноги у тебя шевелятся, поэтому ни в коем случае не давайся им». Ну как ты тут не дашь?! Приходят врачи, кричат, давайте Солдатова в операционную нести. К счастью, меня взять никак нельзя было, кровать к кровати стоят, с носилками не подберешься. Так и оставили до утра. На следующий день приходят, я кричу, что не дам отнимать ноги. И плачу. Санитары ушли, что делать, не знают. Тогда приходит сам ведущий хирург, женщина, и приказывает санитарам: «Что вы его слушаете, кладите на носилки и несите в операционную». Меня положили и туда притаскивают. Ох ты, врачей стоит кругом масса. Думаю, в чем же дело, что такое, отчего их так много. Оказалось, что в это время приехал с инспекцией профессор. С меня все повязки сняли. Обычно это делали санитарки, а тут сама ведущий врач снимала, а я все равно продолжаю кричать, что не дам ноги отнимать. И тут профессор подошел, как глянул на хирургов, на меня развернулся, спрашивает: «Как это, кто тебе сказал, что будут ноги ампутировать? Ну-ка давай-ка я рефлексы проверю». И после говорит: «Что ты плачешь, ты еще бегать будешь!» У меня слезы на глазах, отлегло от сердца. Инспектор приказал загипсовать меня, и давать лекарства. Но ведущий хирург не сдается, начала апеллировать к тому, что раны не закрываются, может быть заражение крови, а там и гангрена пойдет. Но профессор говорит: «Ничего не случится, давайте гипсуйте». У меня еще и здесь, в Крыму последние три осколка вышли с левой ноги. А ходил после выздоровления спокойно. Вот такое мучение в госпитале перенес.
В июне 1944-го нас давай из госпиталей отправлять в тыл, потому что надо их освобождать, впереди планировалось большое наступление. Я чуть-чуть начал подниматься на костылях, поэтому меня дальше в тыл отправили. Одиннадцать дней ехал, у меня зарубцевались раны на ногах. Все время на перевязку в поезде ходил, это, по всей видимости, и помогло. А скула долго не заживала. Она же страшно чесалась, нет-нет, и руками коросту сдеру. Отправили в Сибирь, еще полтора месяца пролежал в Красноярске. После в госпитале решили мне назначить где-нибудь отдых в санатории, чтобы поправиться и подкормиться, ведь в Вязьме не ел ничего. Но я отказался, попросился домой. Удивленно спрашивают: «А что дома-то, повсюду голод, в санатории гораздо лучше кормить станут». В селах и деревнях тогда даже кору с деревьев ели, листки и сучки разные варили. Плохо было. Но все равно, коровка-то у матери имелась, а мне молока надо было.
Так что я домой попал ближе к концу лета 1944-го. Списали по ранению. Прибыл в деревню. На костылях еще ходил. Председатель колхоза приходит и говорит матери: «Надо какую-то работу ему придумать, пусть созревший горох охраняет». Тогда сильно воровали на полях голодающие из других деревень. Даже рожь ножницами стригли. Ну что же, я лежал у костра, ребятишек к себе приманил. Они около меня стручки себе собирали, и следили, чтобы никто по полю не ходил. Еще один демобилизованный по ранению в руку вернулся: ему доверили рожь охранять. Трудодни шли.
Весной 1945-го меня направили на курсы пчеловодов в райцентр Шумерля. 9 мая как раз пчел выставили в лесу, и я шел на пчельник через леспромхоз, там у вырубки небольшой поселок образовался. Гляжу, что такое, около конторы мужики собираются с красными флагами. Радио во всю мощь работает. Столько радости на лицах. Оказалось, день Победы. Ой, ты Господи. Радовались ли? Какой там, как не радоваться, ведь с 1941-го по 1945-й вытерпел народ. Такую тяжесть вынесли.
Как относились к девушкам-санинструкторам на передовой?
А где они были? При штабе батальона или полка, да в медсанбатах. Пример маленький приведу. Рядом с комбатом, капитаном, на НП сидела санинструктор. Жили они вместе. А как в бой идти, она заболела тут же. Хр…н его знает, заболела она или нет, но главное то, что капитан берет сумку санинструктора, и вешает на первого же солдата, мол, ты будешь санитаром. Давайте говорить по-простому: это только в кино хорошо смотреть, какие люди на фронте смелые. А в реальности каждый жить хочет, ведь обыкновенные люди воюют. Каждому умирать не хочется.
