Рота, которая шла на хутор (он находился чуть левее), как тогда считалось, проводила разведку боем. Она была расстреляна. Когда мы безо всякой артподготовки ринулись туда, надежды на моих солдат не было вообще никакой. Разговоры с ними проходили примерно на таком уровне: «Товарищ командир, моя не слышит», «Товарищ командир, моя не видит». Это были азиаты, которые по-русски не знали почти ни одного слова. Только оказался у них один с Урала, который был у них командиром отделения и фамилия его начиналась на букву К. Если мне не изменяет память, он был откуда-то с восточных районов. Если бы мне кто-то назвал его фамилию, я тут же бы ее вспомнил. Но сейчас, к сожалению, забыл. У него было звание сержанта. Так вот, он по-русски говорил. Мы с ним, правда, были знакомы совсем короткое время.
Ночью мы пошли в наступление, чтобы занять этот хутор и продвигаться дальше. Когда мы с этим К. выскочили, немцы открыли по нам огонь. Тогда еще вперед пошли мы одни. Других солдат еще на месте не было. Перед хутором стоял большой камень-валун. С этим сержантом мы заметили, что у них по прямой поставлен на ночной бой пулемет. Оказалось, что он определенно держит сектор обстрела. Правее же нас около леса в немецкую сторону шла полоса, где никаких движений не наблюдалось. Короче говоря, правее они не вели огня. Тут же постоянно пролетали трассирующие пули, нам было никак вперед не продвинуться. Мы видели, как они периодически переменяли свои патроны: то стреляли обычными, то разрывными, то – трассирующими, которые светились. Сейчас я на сто процентов уверен: если бы мы тогда пошли прямо на них, то напоролись бы на огонь их пулемета. Это, впрочем, выяснилось уже потом.
Кстати говоря, нам тогда дико повезло. Дело в том, что когда наша четвертая, кажется, рота попыталась атаковать этот хутор, немцы, ожидая, что с нашей стороны начнется наступление, увели своих солдат куда-то в укрытие. На месте они оставили несколько установленных на ночную стрельбу пулеметов.
Тогда мы пошли ближе к лесу и оказались с боку этого самого хутора. Мне потом сказали, что там находилась на самом деле баня, а не дом. Построенная из бутового камня, она была окружена второй стеной, где немцы сделали, как это тогда считалось, огневую точку. Тут же проходили траншеи. Когда мы подошли к немецкой траншее и потом сзади к этой бане, то в районе, расположенном между нами и нашими наступающими частями, застрочил немецкий пулемет. Во время вспышек мы увидели немецкие каски и то, как заработал их пулемет. Мой азиатский товарищ мне предложил: «Давай, мол, на них бросимся». – «Стой! – сказал я ему. – Да ты что! Не бросай пока гранаты. Поди знай, кто там и сколько их. А нас же всего двое и мы ничего не видим в темноте». – «А гранаты!»
У меня была граната, но я не успел привести ее к действию. Только выдернул чеку… Что сделал товарищ, не знаю. Короче говоря, мне неизвестно, смог ли он своей гранатой воспользоваться. Дело в том, что в этот самый момент вдруг перед этими немцами разорвался снаряд. Осколки пришлись прямо на нас. Едва я прилег к бане (прижался), как я почувствовал, как будто меня что-то обожгло. Начался жар. Дальше я потерял сознание. Через какое-то время я очнулся и обнаружил, что лежу в траншее. Мысленно я представил, где я мог быть, и пошевелился. Меня кто-то схватил. Оказалось, что рядом со мной находится мой товарищ, с которым я участвовал в наступлении. Он поднес мою руку к своей руке. У него была фактически перебита кость. Кроме того, ему почти оторвало руку: она у него как-то там болталась. На улице стояла тьма. Ведь все это происходило в конце ноября. Тогда я его раздел и наскоро перевязал. Через какое-то время он меня стал дергать и показывать, чтобы мы скорее бежали. Мы с ним выскочили и побежали по той же дороге, по которой сюда не так давно шли. Потом вышли на нейтралку.
Мой товарищ уже почувствовал, что мне тяжело его тащить. Ведь меня тогда контузило. Он понимал, что если меня будут отвлекать артиллеристы, я все равно ничего не услышу. Я тогда уже разделся. Ему же попал осколок в спину. Это произошло не то когда мы бежали, не то раньше. Тогда я нашел какую-то разорванную палатку и в нее завернулся: в том месте, где мы перед этим несколько дней стояли. Так я пролежал до утра. Видел, как рвутся огоньки и мелькают на деревьях. Но мне все это было безразлично. Я ничего не слышал. В голове все шумело и гудело. Было не понять, что и к чему. Кстати говоря, пока мы по лесу бежали, мне, как и моему товарищу, даже немного попало в спину. Но, честно говоря, я тогда получил легкое ранение. Страшнее оказалась контузия.
Утром приехали старшины и привезли завтраки для того, чтобы нас как-то подкормить. Они дальше почему-то не могли продвинуться. То ли наши солдаты заняли хутор, то ли находились в поле, – насчет этого я тогда пребывал в полном неведении. Еду старшины вынесли недалеко от меня. Меня после этого увели санитары. Своего товарища я увидел уже в медсанбате. Он лежал там совсем бледный и едва шевелил губами. Стонал он или не стонал, я не знаю. Мне как контуженному это было совсем безразлично. Но губы, как я уже сказал, шевелились. Я его потрогал, и он открыл глаза. Может быть, он что-то говорил, но я все равно ничего не слышал. Ему тогда уже ампутировали руку. Потом нас развели. Его отправили в тыл в госпиталь.
Меня же отправили несколько позже в армейский госпиталь 3-й Ударной армии № 19–19. Разместили нас в Латвии в каком-то населенном пункте. Как он назывался, я не помню. Могу только сказать, что размещался он в полуподвальном помещении бывшего спиртзавода, территория которого оказалась довольно большой. Впрочем, размещались мы не только в помещениях этого завода, но и в рядом стоящих домах барачного типа. Так как я был контужен, то с самого начала прибытия в госпиталь никак не мог найти себе места. Такое нашло на меня состояние, что мне нигде не было покою. Я искал себе места, куда можно было бы приткнуться. То ли давление сказывалось, то ли еще что-нибудь. Как-то раз зашел я в библиотеку госпиталя и взял почитать себе книгу. Один раз почитал, другой. Потом солдат, который выдавал книги, вдруг мне говорит: «Слушай, прими от меня библиотеку». – «Да ты что? – удивился я. – Тебе что, не нравится здесь?» Он сказал: «А я уезжаю в военное училище!» После нашего разговора прошло сколько-то времени. Подумал: «Начну этим делом увлекаться и буду спокойно себя чувствовать». Я взял и принял у него библиотеку.
Но потом переменилась погода и я вновь стал себя неважно чувствовать. Мало того, что болела голова, я еще очень и очень плохо слышал. Тогда я решил, что в таком состоянии мне все-таки придется библиотеку оставить. А дело в том, что когда я еще принимал библиотеку, туда иногда заходил заместитель начальника госпиталя по политчасти капитан Петр Давидович Приставкин, грузный мужик и порактически – ровесник моему отцу. До войны он работал, по-моему, третьим секретарем Смоленского обкома партии. Когда он в очередной раз ко мне зашел, я ему признался, что на этой работе очень плохо себя чувствую. «В таком случае, – сказал он мне, – подыскивайте себе того, кто вас заменит». Когда нашелся для этого дела товарищ и я уже стал передавать ему дела, Приставкин мне сказал: «Когда передадите, придете ко мне и доложите». И что же? Он предложил мне идти к себе в помощники.
Суть моей работы заключалась в следующем. В госпитале лечились два командира дивизии, которые служили в нашей 3-й Ударной армии, но находились в каком-то частном доме. Наши разведчики притащили им трофейный радиоприемник на батарейках. Так вот, рано утром я вставал, шел к ним, прослушивал сводки Совинформбюро, где говорилось о том, что произошло за сутки или за ночь на фронтах, и все это записывал. Сейчас я уже не помню, как с ними познакомился. Могу только сказать, что нашлись люди, которые меня с ними свели. Мне это было, конечно, очень нужно. Они отнеслись к моей инициативе очень положительно. Ведь такие вещи поднимали боевой дух наших солдат. Когда-то я помнил их фамилии. Но теперь, к сожалению, я их позабыл. Помню только, что их дивизии воевали в составе нашей 3-й
