Потом полячка что-то слишком стала разыгрываться. Она мне, например, сообщила, что хозяева, с которыми она живет, не ее родители и что ее настоящий отец – польский офицер. Ей, конечно, хотелось, чтобы я подольше у них задержался. Со мной ей было как-то веселее. Но при этом она говорила: «Меня здесь никто не поддержит, потому что это – не мои родные». К ней часто приходили какие-то местные ребята, постарше ее и поздоровее. Она с ними общалась. Я же с этими молодцами не вступал ни в какие разговоры. Глядя на все это, я ее спрашивал: «Христя, когда у тебя свадьба? Я хотел бы посмотреть, как у вас проводятся свадьбы». А мне однажды довелось слышать рассказ о том, как в Подмосковье проходят свадьбы. Сам я, правда, на ней не присутствовал. Приходят сваты. Девушка становится на большую скамью и ходит по ней. Следом за ней идет ее мать, держит перед ней развернутую юбку и приговаривает: «Скачи, скачи, моя деточка, в вечный хомут. Скачи, деточка, в вечный хомут…» А она ходит взад-вперед и говорит ей: «Хочу – скачу, хочу – нет. Хочу – скачу, хочу нет». Мать снова ее приглашает: «Скачи, деточка, в вечный хомут!» Когда же она со скамейки все-таки прыгает, мать надевает на нее юбку. Это становится знаком, что девушка согласна на брак. Я уже забыл, в каком районе Московской области была такая традиция. Так вот, Христя, когда я ей все это рассказал, отказывалась признавать, что они к ней сватаются. «Нет, – говорила она, – они никакие мне не женихи».
Однажды захожу я к ним дом, как она мне сообщает (я в то время отсутствовал): «Приходили к тебе. Сказали, что как только ты появишься, сказать тебе, чтобы ты пришел на комиссию». Я начал собирать свои вещи. «А что это такое – комиссия?» – поинтересовалась Кристина у меня. «Ну как? – говорю. – Я же должен поехать на фронт и освобождать вашу Варшаву». – «А капитан?» – «Ну а капитан в своей части находится. Я-то ведь здесь временный». Когда я пришел в госпиталь, то узнал, что меня выписывают. Стало быть, я должен возвращаться в свою часть. Прихожу я к ней и говорю: «Я, Христя, уезжаю к своим друзьям солдатам, хотя не знаю, есть в живых они или нет, в свою часть. Меня отсюда выписывают».
Тогда она пустила слезы и изобразила на своем лице что-то непонятное. Своему капитану я так и не успел перед этим сказать, чтобы он уходи с этого дома, так как его здесь не любят. Пока шел, думал, – если встречу, то обязательно его об этом предупрежу. В конце концов, решил я, капитан может и какое-нибудь другое жилье себе найти. В Джарах ведь еще дома находились. Как только приехала за мной машина – «эмка», появляется этот капитан. Открывается дверь машины. «Вася, что?» —
спросил он. «Я уезжаю уже!» – говорю. «Я знаю. Ох как жаль мне с тобой расставаться». Я так растерялся, что ничего ему не сказал. А надо было его все-таки предупредить о грозящей ему опасности.
Уже после того, как я демобилизовался, я встретил этого Степыку у себя на родине. Дело было в районном центре, на рынке. Он уже к тому времени женился. Не знаю, как у него с таким ранением получилось. Видимо, вылечился. По сути дела, из всех своих однополчан после войны я его только и встретил. Он был с другого села, но с нашего района. Потом мы еще несколько раз встречались. Когда я из госпиталя возвращался обратно в свой 380-й полк, он еще оставался. Так вот, когда мы встретились с ним на рынке, он мне сказал: «После того, как ты, Вася, уехал, дня через два или три после этого, пропал капитан Приставкин! Никаких следов от него не было».
После окончания войны я написал одно или два письма в Смоленский обком партии. Там говорилось: «В ваших рядах, по-моему, на должности третьего секретаря, но точно я этого не могу сказать, работал Петр Давидович Приставкин. Не сообщите ли вы мне о том, как сложилась его судьба?» К сожалению, ответа на свое письмо я так и не получил.
А почему Христя плохо относилась к Приставкину?
Как я понял, у них закралась мысль о том, что он еврейской национальности. А поляки были жуткими антисемитами.
Ну и что было дальше? Затем я уехал на новое место, стал проходить комиссию, хотя, собственно говоря, этого тогда уже не требовалось. Одним словом, я был выписан из госпиталя. Прибыл я снова в свой 380-й стрелковый полк, который теперь располагался в лесу под Варшавой. Это произошло уже под вечер.
Свое возвращение в часть я досконально и во всех подробностях запомнил. Тогда в боевых порядках нашего полка как раз проходило распределение нового пополнения. В ту пору к нам в основном поступали бывшие жители только что освобожденной от немцев Западной Украины. Нас привезли на машине уже поздней ночью. Было холодно, на дворе стояла зима. Часть, как я уже говорил, располагалась в лесу. Когда нас привезли, я заметил шалаши из елок (хвои). Собственно говоря, в них и проживали солдаты и офицеры 380-го стрелкового полка 171-й дивизии. Меня привели в полковую землянку, в которой, как я узнал, проходила регистрация вновь прибывшего пополнения. Там, как потом выяснилось, регистрировал солдат и направлял их в роты старший сержант Сергей Серпов, служивший у нас в полку писарем. Сам он оказался немного постарше меня, с 1924 года рождения, и был родом с Ленинграда. До призыва в армию работал учителем. Когда очередь дошла до меня, я положил свою красноармейскую книжку на стол. Он взял ее, посмотрел, улыбнулся и после этого схватил трубку полевого телефона и кому-то сказал: «Корзанов прибыл!» «Боже ж ты мой! – подумал я про себя. – В чем может быть ко мне такой интерес. Тем более, что этого человека я знать не знаю». Ему что-то сказали, он положил трубку.
Через какое-то время к землянку зашел один солдат. Этот сержант Серпов показал на меня: «Вот Корзанов!». Солдат сказал мне: «Пойдемте со мной!» Мы пошли. Кругом стояли шалаши. Солдат завел меня в какую-то землянку (ее, по всей видимости, быстро делали) и сказал: «Располагайтесь здесь!» Вход в нее проходил вниз по земле. Кроме того, в земле к ней был сделан проход. В качестве освещения горела гильза от снаряда сорокапятки: этот намоченный фитиль давал свет. Она пыхтела. Ее, по-моему, обмакивали в какую-то жидкость. В самой землянке лежал человек в военной форме. Помнится, тогда я еще подумал: «Тут, наверное, еще появятся люди. Землянка же рассчитана не на одного человека. Интересно, почему меня пригласили в эту землянку? Почему вообще мне устроили такой прием? Всех распределяют непонятно куда, а меня поместили в землянку». После этого я помылся и сразу же у входа лег спать.
Прошло какое-то время. Вдруг открывается дверь и в нашу каптерку заходит немного поддавший человек. Как потом я узнал, это был командир полковой разведки лейтенант Агапов, немного старше меня по возрасту. Он закрывает за собой дверь, что-то про себя мычит, потом идет вперед к тому человеку, который лежит, и начинает его тормошить за ногу. Он, конечно, с мороза. «Ахмадуллин! – говорит ему Агапов. – Ты меня любишь?» Тот уставшим голосом не говорит, а мычит ему в ответ: «Лю. м-б-лююю…» Через какое-то время он снова его спрашивает: «Ахмадуллин, ты меня любишь?» Тот опять ему устало проворчал: «Люблю». Агапов еще раз его спрашивает: «Ахмадуллин, ты меня любишь?!» Тогда тот вскакивает и говорит: «Люблю, твою мать, люблю!» Тут я не выдержал и рассмеялся. Как только Агапов мой смех услышал, так сразу обратил на меня внимание и подошел ко мне. Подумал: теперь мне придется провести с ним остаток ночи. У нас завязался разговор. Он мне рассказал о том, что в Курляндии они наступали на один хутор, его ранили, что мало кто остался жив и очень много погибло людей. «В Курляндии погиб командир полка майор Житков, – говорил он. – Сейчас у нас – новый командир полка. Погиб он, когда была летняя пора». Еще я узнал о том, что через две недели после того, как погиб капитан Пирогов, они пошли в наступление. К ним поставили комбата Иванникова. Но он тоже погиб. Я его больше не спрашивал обо всем этом.
