Саня ушёл, нырнув в проём стены соседнего разрушенного дома. Поблизости, за грудой брёвен отдыхали солдаты, у них тоже продуктов не осталось. Один знакомый парень поделился со мной только глотком воды из фляжки. Прошло много времени, Саня не возвращался, и мы с Гришей пошли его искать. По пути спрашивали знакомых солдат, не видели ли Саню, но ни кто его не видел. Так мы прошли несколько кварталов по задымлённому городу, и сами заблудились, оказались среди солдат из другой дивизии. Когда нам попадались убитые, то обыскивали их, однако еды не находили. Многих уже до нас обыскали, да и мало кто оставлял надолго запасы. Обычно, большинство рассуждали так: «Я лучше погибну сытым, чем голодным». Поэтому, выдаваемый паёк на сутки, съедали сразу. Мне удалось только найти у немецкого мёртвого солдата одну галету (сухое пресное печенье) и две целые сигареты. Курево у нас тоже закончилось. Удовлетворённые хотя бы этой находкой, мы с Гришей зашли в обгоревший кирпичный дом. Снаружи была минусовая температура, а здесь от нагретых пожаром стен, исходил жар. Обуглившиеся, уцелевшие балки перекрытий ещё дымили. Мы с Гришей сели на тёплые кирпичи, закурили и хором закашлялись. При этом шутили над собой, что кругом и так дымно, а мы зря трофейные сигареты тратим.
В наше убежище пришли несколько красноармейцев с банками консервов и стали есть, а с нами не поделились.
– Сходите в немецкий госпиталь, – отмахнулись они от нас.
Солдаты объяснили, как туда пройти. Госпиталь находился в подвале двухэтажного здания, наискосок через дорогу. Когда мы перебегали улицу, то нас обстреляли из автоматов короткими очередями. Рядом, шёл бой. Войдя в подвал, увидели двухъярусные кровати, на которых лежали раненые солдаты вермахта. Как в любом госпитале пахло лекарством и кровью, со всех сторон раздавались стоны. Понятно, что эти раненые, ещё полчаса назад, воевали и стреляли в наших солдат.
Медсёстры и врачи испуганно смотрели на нас. По-немецки я спросил: «Где у вас лежат продукты?» Пожилой врач, вышедший из соседней комнаты, с окровавленными руками, видимо хирург, сказал, что почти всё забрали русские солдаты, осталось только вино и шоколад.
Мы набрали шоколаду, несколько бутылок французского вина, с красивыми этикетками, сложили всё в вещмешки и собрались уходить. Но тут в подвал вломилась группа пьяных красноармейцев. Судя по бушлатам, они явно были не из нашей дивизии, потому что у нас все носили шинели. Во главе группы первым вошёл лейтенант, на вид лет тридцати, с красным от пьяного угара лицом.
– Ну, что, Фрицы, обосрались! – заорал он, держа палец на курке трофейного автомата.
Многие раненые подняли головы и с ужасом смотрели на агрессивно настроенных красноармейцев. Я понял, что лейтенант хочет стрелять, и подошёл к нему:
– Приказ Сталина слышал? С пленными надо обращаться гуманно, – попытался я его остановить.
– Плевал я на все приказы! – зло орал лейтенант, – фашисты убивали наших раненых, и я буду мстить.
Другие солдаты, пришедшие с ним, тоже были настроены решительно. Пожилой солдат подошёл к ближайшей койке и выстрелил в раненого. Я не дал ему выстрелить в другого раненого, крикнув почти в ухо:
– Подожди судить в слепую, может тут новобранцы, и не успели сделать ничего плохого!
– А мы будем смотреть документы, кто, сколько воевал, – проговорил он заплетающимся языком.
Мне захотелось выхватить у солдата винтовку, но Гриша потянул меня за рукав:
– Пошли отсюда, с ними бесполезно разговаривать.
Когда мы вышли на улицу, в подвале раздалась автоматная очередь, и последовал женский визг. Это, очевидно, медсёстры кричали, а стрелял лейтенант. Душа моя кипела от возмущения, и в то же время, я боялся заступиться за немцев, опять на меня могут донести в особый отдел. Приходилось успокаивать себя тем, что, возможно, среди этих раненых есть убийца Павлика. Ведь немцы его тоже убили в беспомощном состоянии. Хотя это маловероятно, что тот убийца здесь, как правило, на войне за виновных расплачиваются не виновные.
Гриша тоже был возмущён и с досадой произнёс:
– Надоела эта жестокость. Иногда наши поступают как фашисты, думают, что война всё спишет…
Мы опять перебежали улицу, но на этот раз нас не обстреляли. Бой удалялся, лишь где-то рядом посвистывали шальные пули. В городе продолжались пожары, снег таял, мои валенки промокли. Вернувшись на прежнее место, в сгоревший дом, мы с Гришей солдат не застали, о них напоминали лишь пустые банки из-под консервов. Я снял валенки и прислонил озябшие ноги к тёплой кирпичной стене, а Гриша стал разводить костёр из головёшек и углей.
Костёр из углей горел ярко, почти без дыма. Валенки сушились у огня, а мы ели шоколад и запивали слабым вином, вместо воды. Немецкий шоколад я не раз пробовал, он был горький и много его не съешь.
Пока кушали шоколад, на улице послышались голоса, говорили по-русски. Я вышел посмотреть, не идут ли знакомые солдаты из нашего полка. Действительно, среди этой группы было несколько знакомых лиц. Они шли не организованной толпой в сторону удалявшегося боя. Я предложил, двоим бойцам из роты разведчиков выпить с нами, надеясь, что у них найдётся какая-нибудь закуска. Они согласились и зашли к нашему костру. Григорий тоже узнал этих парней, недавно с ними мы ходили за языком. Одного звали Вася, а другого Дима. Они обрадовались, увидев на кирпичах несколько бутылок вина.
– Какие этикетки красивые! – воскликнул Дима. – Попробуем, соответствует ли содержимое.
– Вино, как лимонад, – объяснил я. – Мы его уже пробовали. А у вас есть чем закусить?
Парни достали из вещмешков по краюхе хлеба, и пиршество началось. В этот момент за другой стеной дома, со стороны двора, послышалась немецкая речь. Голоса казались женскими. Я дал знак товарищам, чтобы молчали, а сам прислушался. За стеной спорили, кому стрелять в русских из фаустпатрона. Я перевёл шёпотом, о чём там говорят, и велел разведчикам обойти стену с левой стороны, а мы с Гришей пошли с правой стороны. На улице уже стало смеркаться, поэтому нам удалось незаметно подкрасться к немцам и схватить их. Это были четверо мальчишек, лет двенадцати, а один из них был постарше и повыше ростом. Мы отобрали у них фаустпатрон, обыскали карманы и нашли пистолеты. Маленьких пацанов отпустили, дав им лёгкого пинка, и велели идти домой к мамке, а того, постарше, задержали и привели к костру. Парнишка спокойно стоял перед нами, русскими солдатами, которых он считал врагами. Отблески костра освещали его детское лицо и одежду. Длинные рукава зимнего пальто висели почти до колен, шапка тоже была ему велика. Я задал парнишке вопрос по-немецки:
– Сколько тебе лет?
– Скоро будет пятнадцать, – ответил он, смело глядя мне в глаза.
– Ты нас ненавидишь?
– Да, от вашего снаряда погибла моя мама и младшая сестрёнка.
После этих слов, губы его слегка дрогнули.
– А где сейчас твой отец? – вновь задал я вопрос.
– Он погиб на восточном фронте в сорок третьем году.
