В марте 1942 года, начали эвакуировать Ленинградцев из блокады, по Ладожскому озеру. К нам в Данилов привезли целый эшелон истощённых людей. В тот день я вернулся из командировки, когда сообщили, что на вокзале ждут нас родственники. Папа находился в школе, я зашёл за ним, и мы вдвоём отправились на вокзал. Там люди почти все лежали, кто на лавках, а кто прямо на полу. До того были ослаблены, что ходить не могли. Все протягивали к нам руки, просили есть. Некоторые тут же умирали. Мы два раза обошли вокзал, но никаких родственников не нашли. И вдруг какая-то старушка слабым голосом позвала нас по имени. В ней трудно было узнать тётю Павлю.
От истощения она выглядела древней старухой, так как кожа сильно сморщилась и обвисла. Дети тоже выглядели как маленькие старички, тихо плакали, просили есть. С тётей Павлей находился её десятилетний сын Саша Сутугин. Идти наши родственники не могли, и нам пришлось их нести на руках: папа нёс тётю Павлю, а я Сашу. Они оказались совсем не тяжёлые, так что остановки для отдыха мы делали не часто. Тётя Павля нам сообщила о смерти тёти Мани: «Она умерла позавчера, когда приехали в город Череповец. Мария купила на станции свёклу, съела и умерла. Её похоронили в братской могиле».
– А что стало с Иваном Александровичем и Ларисой? – спросил я.
– Ваня служит в сапёрных войсках при штабе, инженером по строительству мостов, на Ленинградском фронте. Лариса уехала к сестре Кате, в Мурманск, ещё до блокады.
Тётю Павлю с Сашей, мы поселили у себя, не смотря на голод. Через несколько дней мама оформила на них продовольственные карточки, положенные блокадникам. Кроме того, что мы получали, им дополнительно выдавали немного молока и сливочного масла. Потом папа купил козу, и блокадников отпаивали козьим молоком. Уже в мае тётя Павля окрепла. Ей удалось, с помощью маминых и папиных связей, устроиться директором детского дома, в селе Спасс. Это в десяти километрах от Данилова. Сына Сашу она взяла с собой.
Пока Ленинградцы у нас жили, в апреле, к нам пришли Маруся и Володя Смирновы. Они плакали и просили маму принять их обратно в нашу семью. Мачеха им не давала хлеба, хотя паёк на них получала. Несколько дней они у нас жили, и мама ходила на станцию Пантелеево ругаться с отцом Маруси и Володи. Он работал начальником станции, но зарплату получал мизерную. От первой жены (она умерла) имел четверых детей и от второй жены столько же. Володя к отцу вернулся, а Маруся не захотела больше жить с мачехой. Папа устроил её в школу пионервожатой. Жить у нас на тот момент было тесно. Пришлось поселить Марусю у маминой подруги и дальней родственницы, Матрёны Никитичны Беляевой.
Многие наши родственники, в годы войны и после неё, оказались в очень сложной ситуации. Надо отдать должное моим родителям, они всем помогали, хотя самим было тяжело.
От Павлика с Января сорок второго года писем не было. Мы со страхом и надеждой встречали почтальона. В суровые годы войны почтальоны были заметными фигурами. И вот в один из майских дней сорок второго года, почтальон принёс извещение из военкомата, в котором говорилось, что Павел пропал без вести. Такие извещения нередко приходили к соседям и нашим знакомым. Это давало надежду, что Павлик жив. Однако бабушка очень расстроилась, и каждый день плакала. Сердце матери подсказывало – сына нет в живых. Обо всём написали в письме Глебу. Он приехал к нам и уговорил бабушку жить у него. Примерно через месяц пришло письмо от Глеба, в котором сообщалось о смерти бабушки. Её похоронили в Ярославле на Леонтьевском кладбище.
3 - Сообщение о гибели Павлика
Летом 1942 года, к нам в дверь постучали. Был выходной день, все находились дома. Я отворил дверь и увидел на пороге незнакомого солдата. Не решаясь войти, он спросил:
– Здесь живут Сержпинские? Я сослуживец Павла, он дал мне этот адрес.
– Да, здесь, проходи, – пригласил я его.
Молодой парень, лет двадцати пяти, сняв пилотку, неуверенно вошёл. Папа пригласил его в комнату, радостно суетясь. Мы, надеялись услышать что-то утешительное о Павлике. Но солдат не спешил садиться, и стоя, глядя в пол, произнёс:
– Он погиб на моих глазах.
Папа побледнел и сел на диван. Солдат тоже чувствовал себя не лучше. Я придвинул к нему стул, предложил сесть. Он сел, опустив голову. Мама заплакала, а я, нарушив паузу, спросил солдата:
– Как это случилось?
– У вас можно закурить? – не поднимая глаз, в свою очередь спросил он. Мама махнула рукой, вытирая слезу:
– Курите, курите…
– Паша дал мне этот адрес, чтобы рассказать родственникам, если с ним что-нибудь случится.
Комната наполнилась дымом, и запахом винного перегара, исходящего от солдата. Закуривая, он продолжал говорить:
– Меня зовут Николай. Я родом из Ярославля и работал тоже на резиновом комбинате. Я Павла знал, ведь он был начальником, а он меня не знал. Всех рабочих он не мог запомнить. Но потом, на фронте, мы стали друзьями. Он был пулемётчиком, а я вторым номером. Он был для меня и отец, и старший брат. Воевали мы вместе всего четыре месяца, но мне кажется, я знал его всю жизнь.
Солдат стряхнул пепел, в стоявшую на столе пепельницу и, затянувшись, выпустил под потолок клубы дыма.
– Погиб Паша первого апреля, в деревне Верзино, Смоленской области. Дело было так. Эту деревню брали то мы, то немцы. Она несколько раз переходила из рук в руки. В очередной раз мы выбили оттуда немцев и заняли старые окопы на берегу ручья. Ещё всюду лежал снег, мы замёрзли и выпили для сугрева. Нас разморило и мы уснули. Проснулись от взрывов, начался миномётный обстрел. Потом немцы пошли в атаку, а мы открыли по ним огонь из «Максима». Патроны в пулемётных лентах стали заканчиваться, и я отполз в соседний окоп, где лежал запасной ящик с патронами.
В это время, рядом с Пашей, разорвалась немецкая мина, и пулемёт замолк. Я бросил ящик, побежал к нему, чтоб помочь. Паша лежал на краю воронки, а вокруг весь снег забрызган кровью. Его ноги вместе с сапогами, по колено, были оторваны. Он ещё находился в сознании и велел мне стрелять. Но как стрелять, если пулемёт повреждён, патроны в ленту не заряжены и друг может умереть от потери крови. В нашем взводе ещё имелся ручной пулемёт, который сдерживал натиск противника. Я перетянул остатки ног раненому жгутом, чтобы остановить кровь, взвалил на спину и потащил в тыл, в деревню. Тащить приходилось, в основном, ползком, так как свистели пули и рвались мины. Паша то терял сознание, то приходил в себя и просил пристрелить. Он кричал от боли, и, скрипя зубами говорил: «Не дай мучиться, пристрели…. Всё равно я нежилец». Николай всхлипнул, когда говорил последнюю фразу.
– Но как я мог своими руками убить друга.
Он опустил голову, закрывая лицо пилоткой, его плечи вздрагивали. Мы тоже всей семьёй рыдали. Наплакавшись досыта, папа спросил:
– Что было дальше? Солдат вытер лицо пилоткой и сказал устало:
– Дальше я увидел возле деревни санитарную повозку.
