Именно он разработал проект одноэтажных каменных палат на погребах, имевший различные варианты: в семь и девять окон по фасаду, с мезонином или без него. Во всех домах этой группы выделялась центральная часть с тремя, реже с пятью окнами. Введение мезонина, наличие или отсутствие крыльца, разное количество окон вносили в их облик индивидуальные черты. Наибольшее распространение такие типовые, или, как их называли, «образцовые», дома получили в центральных частях города, в районе Мойки, Морских улиц, Невской перспективы.
При отведении комиссией участка владелец должен был представить на ее утверждение план дома и фасад, после чего обязывался «… на том месте оное наличное каменное строение строить со всякою крепотью и предосторожностью, и погреба сделать со сводами, и у тех погребов главные наружные двери железные, и у палат рундуки и лестницы каменные, и то строение закладывать и производить под присмотром и показанием… архитектора Земцова, а сверх тех апробованных плана и фасада лишнего строения и на дворе служеб… не строить под опасением штрафа».
Все эти меры предусматривали не только обеспечение пожарной безопасности, но и соблюдение «регулярства» нового здания.
Одним из застройщиков Большой Морской улицы оказался некий купец Петерсон, он и возвел палаты с высоким крыльцом в центре и каменными воротами по бокам. Позднее на месте ворот возвели два флигеля – сначала левый, потом правый. Левый флигель в 1858 году был перестроен в неоренессансном стиле, правый же появился лишь в 1872 году. Тогда же по проекту А. Р. Гешвенда соорудили пристройку с застекленным балконом на чугунных опорах, прозванную почему-то «сопкой».
Сам же дом вначале надстроили одним этажом (к сожалению, время надстройки неизвестно), а затем, в 1852 году, тогдашний владелец князь Д. А. Лобанов-Ростовский перестроил его по проекту академика архитектуры Л. Вендрамини. Перестройке подверглись в основном внутренние помещения; что же касается фасада, то здесь изменения оказались незначительными: три средних окна «утоплены» в неглубоких полукруглых нишах, получивших пилястровое обрамление. В советское время его надстроили еще одним этажом, и он слился с обеими пристройками в одно здание. А теперь перенесемся в «блестящий век Екатерины».
В 1785 году на маскараде, устроенном князем Потемкиным в честь государыни в Аничковом дворце, петербургский высший свет впервые увидел шестнадцатилетнюю Екатерину – дочь гофмаршала князя Ф. С. Барятинского. Императрица удостоила девушку своим вниманием, скорее всего, чтобы сделать приятное ее отцу – одному из главных своих сподвижников во время дворцового переворота 1762 года.
Вслед за ней все собравшиеся принялись расхваливать красоту и грацию юной Барятинской. Она и в самом деле была хороша; французская художница М.-Л. Виже-Лебрен, написавшая позднее портрет Екатерины Федоровны в костюме сивиллы, восхищалась внешностью княжны: «Красота ее меня поразила: черты лица были строго классические, с примесью чего-то еврейского, особенно в профиль; длинные темно-каштановые волосы падали на плечи; талия была удивительная, и во всем облике было столько же благородства, сколько и грации».
Е. Ф. Долгорукая
Но наибольшее впечатление ее прелесть произвела на двоих мужчин – князя Василия Васильевича Долгорукого и самого хозяина, светлейшего князя Потемкина. За первого она через несколько месяцев выйдет замуж, а второй… впрочем, не будем забегать вперед.
После свадьбы молодая чета Долгоруких поселилась в уже знакомом нам доме на Большой Морской, купленном князем в 1782 году у золотых дел мастера Делакруа. Вскоре началась русско-турецкая война, и князь Василий отправился в действующую армию. Он участвовал во взятии Очакова, за что получил высокую награду – орден Святого Георгия 2-й степени.
Жена последовала за мужем и провела зиму 1790 года в военном лагере близ Бендер. Там вновь произошла ее встреча с Потемкиным, командовавшим русскими войсками. Один из очевидцев позднее вспоминал: «Его светлость большие тогда делал угождения княгине Е. Ф. Долгорукой. Между прочими увеселениями сделана была землянка противу Бендер, за Днестром. Внутренность сей землянки поддерживаема была несколькими колоннами и убрана бархатными диванами и всем тем, что только роскошь может выдумать».
В. В. Долгорукий
Здесь фельдмаршал задавал богатейшие пиры, на которых присутствовала и Екатерина Федоровна в обществе еще нескольких придворных дам. Малейшие ее прихоти исполнялись словно по волшебству; курьеры скакали в Париж за бальными туфельками для нее. Стараясь всеми способами снискать благосклонность княгини, Потемкин, как уверяют, даже ускорил штурм Измаила, чтобы представить ей зрелище атаки на крепость.
В своих воспоминаниях В. А. Соллогуб, со слов графа Головкина, приводит такой эпизод. Как-то Потемкин, гарцуя на коне, попросил Екатерину Федоровну дать ему понюхать подснежник, приколотый к ее мантилье. Та нехотя подала цветок. В это время лошадь рванула, и подснежник упал в грязь. «Вы позволите мне, княгиня, возвратить вам такой же цветок?» – спросил фельдмаршал и, получив согласие, тут же отправил фельдъегеря в Петербург. Через несколько дней он преподнес ей специально изготовленный бриллиантовый подснежник дивной работы, но дар его был отвергнут. В бешенстве светлейший швырнул драгоценный цветок на землю и растоптал его.
Вернувшись в 1791 году в Петербург, Е. Ф. Долгорукая заняла первое место среди красавиц екатерининского двора. Красота, ум, веселость и обворожительная любезность очаровывали, ее окружала толпа поклонников. Среди них особо выделялся австрийский посол граф Кобенцель, отличавшийся, как и Екатерина Федоровна, пристрастием к любительским спектаклям. Они разыгрывались и в доме на Большой Морской, причем главные роли весьма успешно и с большим талантом исполнялись самой хозяйкой и графом.
Рассказывают, что после одного спектакля посол вернулся домой очень усталым и лег спать, даже не удалив грима. Через несколько часов его разбудил камердинер и сообщил о прибытии гонца с важными депешами от австрийского императора. Увидев графа нарумяненным, с подведенными бровями, гонец попятился и воскликнул: «Это не посол, а какой-то шут!»
Между тем Потемкин, обеспокоенный усиливающимся влиянием Платона Зубова, оставил армию и в том же 1791 году приехал в Петербург. Правда, некоторые объясняли причину его появления в столице иначе. Так, бывший фаворит императрицы граф П. В. Завадовский не без злорадства писал по этому поводу своему другу С. Р. Воронцову: «Он мечется, как угорелый. Женщина превозмогла нравы своего пола в нашем веке: пренебрегла его сердце. Уязвленное самолюбие делает его смехотворным».
Скорее все же, метания князя объяснялись пониманием того, что его некогда безраздельное господство при дворе отошло в прошлое, любовная же неудача, если она и была, явилась лишь пресловутой последней каплей…
