Очень скоро я понимаю, чувствую, что вот эти, подступающие и откатывающиеся тут же, волны вот-вот накроют меня, разобьют на осколки, и я откуда-то точно знаю, что в этот момент Женя обязательно должен быть со мной… во мне. Я тяну за влажные напряженные плечи на себя, шепчу ему, зову его, прошу… люблю его невозможно… невыносимо… и он подчиняется…
С жадностью наблюдаю, как он становится на колени между моих ног, как опускается на меня, накрывает собой, как его лицо приближается. И вот я уже могу целовать, гладить, ласкать его лицо. И делаю это, не задумываясь. Только сердце стучит, как сумасшедшее в предчувствии чего-то неизведанного, долгожданного, нужного нам обоим…
И боль, которую я испытываю нисколько не отрезвляет, наоборот, делает мои ощущения еще ярче, еще сильнее. Именно поэтому, когда он, чуть толкнувшись в мое тело, пытается отстраниться, я не позволяю — мне мало, мне он нужен весь! Вцепившись ногтями в упругие, твердые ягодицы, я сама толкаю его в себя. Он хрипит что-то неразборчивое, он стонет, он яростно, быстро, отрывисто двигается. И, чувствуя, как его рука скользит между нашими телами, догадываясь, куда именно она направляется, и понимая, что стоит ему только коснуться того самого, безумно чувствительного местечка, как я потеряю контроль на собой, я все-таки успеваю с восторгом ощутить, что он это сделал даже раньше меня, что он потерял голову совершенно, что это Женино тело дрожит и бьется надо мной, что твердая плоть внутри моего тела содрогается, ударяя горячей струей вглубину. Но сладкая мысль о том, что ему хорошо со мной тут же исчезает, вытесненная его пальцами, его все-такими же сильными толчками, его шумным дыханием мне в ухо… и та самая волна все-таки накрывает меня с головой, погрузив на несколько секунд в кромешную темноту, в которой есть только чистое наслаждение и Женины ласковые слова. Не сразу, но я все-таки понимаю их:
— Я люблю тебя…
37. Пророк.
— Девочка моя… милая моя… любимая моя…
Почему-то эти слова, никогда и никому не произносимые мною раньше, сейчас сами рвутся и выплескиваются для нее — доверчиво жмущейся, то и дело прикасающейся губами к моей груди, на которую я уложил ее сам. Она молчит некоторое время, а потом приказывает:
— Еще!
Ах, еще! Нет, ну это же просто наглость — я бы хотел услышать нечто подобное в ответ! Сжимаю крепче, затягиваю на себя всю целиком и понимаю, что вот это, последнее, сделал все-таки зря… Потому что пять минут отдыха и я уже снова готов! Потому что с ней не так, иначе, чем всегда до этого… Потому что мне хорошо. Нет, мне замечательно, восхитительно рядом с ней!
И мозг, затуманенный чувствами, отмечает, что я неожиданно полон сил и ощущаю себя полностью отдохнувшим. А еще я улыбаюсь, против своей воли, вопреки мыслям о том, что нужно идти к Земцову — он вечно ждать не будет.
Но… не могу уйти. Особенно теперь, когда она замерла на мне сверху, когда ладошки поглаживают мою грудь, когда, раскинув ноги по обе стороны от моих бедер, она касается моего паха влажными складочками…
Я шумно сглатываю и подчиняюсь ей:
— Солнечная моя девочка, сладкая моя, красивая, чистая моя… ты устала, я знаю, — шепчу хриплым чужим голосом и понимаю, что, должно быть, я прав — если я чувствую себя отдохнувшим, здоровым и сильным, счастливым и любимым, значит, по главному закону физики — эта энергия, наполнившая меня, не могла взяться из ниоткуда, ее я «потянул» из Миланы. — Ты поспи немного, отдохни…
— А я и не устала совершенно, — насмешливый совершенно не сонный и абсолютно бодрый голосок раздается прямо у моего уха. — И не уговаривай! Я все твои уловки вижу насквозь — меня спать заставишь, а сам уйдешь!
Да-а, так бы мне, наверное, немного легче было уйти от тебя. Наверное, но далеко не факт. Я даже думать не желаю о том, что скоро придётся оторваться, расстаться, покинуть тебя — так я воспринимаю уход к Земцову на пару-тройку часов! И мне безумно нравится это моё странное состояние, эта наша словесная игра…
— А как же наши стражники, которые стоят у двери вот уже… час? Они больше тебя не смущают?
Ее губы вдруг обхватывают мочку уха, втягивают в рот. И когда она начинает посасывать, я забываю обо всем, и руки сами начинают путешествовать по гладкой коже ее спины. Я, конечно, забываю и свой вопрос, но она, чуть отодвинувшись, произносит горячим шепотом прямо в ухо:
— Я хочу смутиться еще разочек.
И я хохочу. Правда, только до того момента, как рука моей девочки ложится на мой вновь каменный член. О-о, я тоже хочу… и не раз!
Но нельзя. Не могу, не хочу, чтобы ей было больно снова. Я же не пацан, озабоченный похотью, должен понимать… я уже причинил ей боль в первый раз. Но именно таким — молодым, влюбленным по уши, и кипящим страстью к одной единственной, я себя сейчас и ощущаю.
И нет больше моего вечного одиночества, нет темноты — только свет, только ее тепло, только радость от прикосновений, только счастье быть любимым и любить самому.
Знаю, что нужно убрать ее руку. Но с нею я слаб и безволен, я не могу и не хочу прерывать эти неумелые, но настойчивые ласки. Да мне вообще все равно, что подумает обо мне Земцов. Тем более что я понял, как поступить и что ему предложить. Я уже знаю, как спасти всех нас. Я вообще очень четко и ясно представляю себе весь расклад.
Только мысль теряется, когда Милана, потираясь об меня, как маленькая кошечка, сползает вниз по моему телу.
— Не нужно, милая, это не обязательно, — желая, чтобы не останавливалась ни в коем случае, говорю я.
— Ты хочешь. Я знаю.
Я хочу. Очень. Это трудно не заметить. Член напряжен так, будто последний секс у меня был не пятнадцать минут назад, а в прошлом году! И я вновь жалею, что не могу видеть… но очень ясно представляю, как ее припухшие от моих бесконечных поцелуев губки раскрываются, как она облизывает их язычком, как медленно наклоняется, рассматривая мою плоть, и вбирает в рот только головку, совсем немного, ласково и осторожно. Но задыхаюсь от бешеных ударов сердца, кажется, где-то в горле и сжимаю зубы, чтобы не стонать, как мальчишка в свой первый раз.
И это в моей жизни уже было… десятки раз. Но разве тряслись так мои руки, разве бросало в жар от одного только движения женского языка по головке? Разве ТАК вообще бывает? Я не хочу помнить о том, что раньше мне нравилось жёстко и грубо, о том, что некоторые из моих женщин умели и любили, чтобы глубоко, чтобы в самое горло. Я больше не смогу так никогда. Только с нею… только сжимать кулаки, но никогда не толкаться глубже… Да мне, оказывается, и так достаточно-то всего пары минут! И я уже на самом краю… Но это только с нею…
… — Мне, конечно, очень нравятся твои стоны, — говорит моя девочка смущенно. — Но я слышала, как они смеялись там за дверью.
А я вот не слышал. Ничего. И себя самого тоже.
— Да пусть хоть обзавидуются там!
— Но как теперь им в глаза смотреть?
