Отварной картошечки. С мясом. И овощи, смущённо выдаёт Павлова. Уставившись на неё, моргнул. Сообразив, что она затеяла, не выдержал и расхохотался.
Ты самая хитрая у нас, да? Не переживай, я себе рыбу без специй возьму. Пойдём ужинать, ну пожалуйста. А что «попроще» съедим завтра.
Завтра? Наташка тут же уставилась на меня ястребиным взглядом. То есть ты, даже не зная, чем сегодня закончится вечер, всё равно приглашаешь меня на обед?
А чем этот вечер должен закончиться? Пытаюсь отвертеться я и за неимением лучшего указываю на маячащего у двери швейцара-«японца». Пойдём, нехорошо пожилого человека заставлять дверь держать. По-моему, она очень тяжёлая.
Павлова вздыхает, шагает вперед и недовольно бормочет, проходя мимо меня:
Не знаю, какой у тебя сценарий на сегодня, но этот ресторан… в общем, мне правда приятно.
«А мне-то как приятно», мысленно фыркаю я и просачиваюсь следом за ней в двери».
3
«Представляешь, я невзлюбил её с первого взгляда. У неё была отвратительная привычка постоянно облизывать губы и переобуваться в тапочки, когда она садилась за рояль. За «инструмэнт» это как она говорила. Терпел я это месяца два, а потом устроил «показательное выступление».
Саша улыбается, задумчиво очерчивая кончиком пальца стеклянный край бокала с белым вином. Я, распластавшись и чуть съехав вниз на удобном диванчике, тихо смеюсь, представив себе тринадцатилетнего мальчика, который стремительно убегает от злобной фурии.
И что же ты сделал? Я беру свой бокал, глажу пальцем стеклянную гладкую ножку.
Я? Свистнул у отца гвозди и молоток и приколотил подошвы её тапочек к полу. А она решила переобуться… А ты знаешь, что бывает, если человек, сидя, вставляет в обувь ступню и потом пытается встать? Васильев вскидывает вверх черную бровь. В синих, сводящих меня с ума, глазах лукавый блеск. Значит, вопрос с подвохом.
Нет, качаю головой я. А что бывает?
Человек чуть-чуть, но обязательно сдвигает ногу. И она грохнулась бы, если б не успела схватиться за стул. Но она всё равно успела приложиться локтем об угол рояля и выдала такое, от чего мою маму чуть удар не хватил. Ей как-то в голову не приходило, что учительница музыки может выражаться, как железнодорожник.
Вообще-то это хулиганство, Саш, справедливо замечаю я.
Безусловно, он равнодушно пожимает плечами. Но, видишь ли, для меня это был единственный выход. Мама настаивала на уроках. А я уже тогда слишком хорошо понимал, что первоклассного пианиста, типа Мержанова или Бренделя, из меня не выйдет. А я всегда хотел быть только первым. Первым, а не вторым, отпив из бокала, Васильев ставит его на стол.
То есть ты всегда предпочитаешь выигрывать? Я разглядываю его из-за прозрачной кромки своего бокала.
Предпочитаю да, кивает он. Но победа не всегда выигрыш. И что же является мерилом? Я тоже ставлю свой бокал на стол.
Собственная совесть, бросив на меня быстрый взгляд, Васильев переводит глаза за окно. Рассматривает темный переплёт ставень, почти чёрное небо Праги, гладкие, истёртые миллионами ног кирпичики мостовой. У меня, например, совесть всегда спокойна, когда я делаю то, что должен. А вот когда я сомневаюсь, то внутри меня словно кто-то спрашивает: «А этого ли я хочу?». И вот этот вопрос уже даёт основание считать, что я в чём-то ошибся.
Некоторые предпочитают себе солгать, философски замечаю я.
Предпочитают? Да… Но проблема в том, что себе соврать невозможно. И даже если тебе это пару раз сойдёт с рук, то однажды всё это вернётся. Раскаяньем, сожалением, укором… ну, или пониманием, что то, что ты сделал, уже никогда не исправить… Не знаю, понятно ли я сейчас объясняюсь, но мне почему-то кажется, ты сможешь меня понять. Взгляд мужчины скользит по моему лицу.
Да, я тебя понимаю, тихо говорю я, и мой взгляд падает на запястье. Только там сегодня другие часы. Сашины, а не Арниса.
«Часы разбивают время, а время меняет людей, проносится в моей голове. Моё прошлое однажды чуть-чуть не разбило меня. А всего три дня назад начался обратный отсчёт, и я даже не знаю, как мне вести себя сейчас».
Можно спросить тебя кое о чём? Я кладу руки на стол. Почему ты сделал мне именно этот подарок? киваю на часы.
Васильев откидывается на спинку дивана и пристально смотрит на меня:
Честно? Ну, мне очень хотелось подарить тебе что-то такое, что ты будешь носить, а не уберешь в шкаф.
Ты мог бы спросить, справедливо замечаю я.
Ты могла бы солгать.
Знаешь, у тебя необычный метод ухаживания, закидываю ногу на ногу.
Знаешь, ты тоже необычная, глядя в мои глаза, отвечает он. Повисает неловкая пауза, из которой меня выручает появление официанта.
Десерт? оживлённо предлагает он.
Но я молчу, рассеянно играя ножкой бокала. Перевожу взгляд за окно. Васильев продолжает глядеть на меня так долго, что официант мнётся и даже откашливается.
Ты десерт будешь? ровным голосом спрашивает Васильев.
Нет, спасибо, я наелась.
Кофе? Чай? Ещё вина?
Нет… Саша, если не возражаешь, то давай закроем счёт и вернёмся в гостиницу. У тебя завтра переговоры, мне тоже рано вставать.
Не сводя с меня задумчивых глаз, мужчина коротко кивает.
Пять минут спустя мы стоим на ночной, уже безлюдной улице. Я, закинув голову, таращусь на готический шпиль Староместской ратуши. Васильев всё также внимательно, пристально изучает меня.
Возьми такси, прошу я.
А может быть, прогуляемся?
Увы, у меня обувь неудобная. Зачем-то поднимаю ногу и тяну носок «балетки».
Хорошо, пойдём к стоянке такси, бросив на меня очередной взгляд, Васильев прикусывает губу, разворачивается и медленно движется вверх по улице. Я иду следом, бездумно рассматривая уже закрытые витрины сувенирных лавок и магазинчиков, нарядные латунные завитушки на парадных дверях, чугунные фонари с хрупким желтым, обточенным гранями, стеклом. Вспомнив свой сон, оборачиваюсь: между серыми домами возвышается высокая древняя ратуша, подсвеченная бледно-синими огнями, и это уже совсем иной вид на старый город.
Саш, оглянись, зову я. Васильев оборачивается. Посмотри на ратушу. Видишь? Его небрежный кивок и снова этот взгляд вопросительный, тёмный, вяжущий, который начинает не на шутку донимать меня. Хочешь, я тебе тоже расскажу одну занимательную историю? Вот эту ратушу построил в четырнадцатом веке молодой человек по имени Петер Парлерж. Ему был всего двадцать один год. Он был гениальным архитектором, и именно он впоследствии работал над Собором Святого Витта, и…
Наташа, ну как мне до тебя достучаться?!
Что? остолбенела я. Васильев в два шага преодолевает расстояние между нами. Поколебавшись, кладет мне ладони на плечи. Но держит крепко, не отпускает:
