В тот день я впервые понял, что научился её ревновать. И испугался, что не смогу удержать её.
И снова эти её глаза, но теперь уже близко-близко.
Маленький чешский ресторан, тёмный квадратный стол, стеклянный бокал с прозрачной каплей воды, лениво сползающей вниз по запотевшему стеклу, и акварель, прислоненная к моему бокалу.
Что это? красиво разыграл удивление я.
Это на память… тебе.
Тогда я очень хотел спросить: «На память о чём, Наташа? На память о том, что ты уже всё решила за нас, и наши отношения закончатся здесь, в Праге? Или на память о том, что я, взяв тебя в последний раз, буду видеть в твоих глазах, что ты со мной уже попрощалась? В то утро ты уснула на моём плече, безмятежно разметав на моей руке тяжёлые пряди, а я рассматривал тебя и думал, мучился, соображал, пытаясь понять, как остановить надвигающееся безумие? Я знал, что ты уйдёшь от меня ты всегда уходила от меня первой. Ты никогда не верила в счастье. Ты даже не представляла, что я тогда был готов на всё, лишь бы гонять это счастье по кругу, чтобы оно не заканчивалось никогда лишь бы видеть его, осязать, и чувствовать… Чувствовать, мать его, чувствовать!
Любить… Вот то слово, которое тогда впервые пришло мне на ум. «Любить» было только про тебя. «Любовь» было почти про нас. Почти потому что к тридцати пяти годам очень несложно выучить, что красивый и глянцевый роман, похожий на обложку журнала из тех, что кладут в карман сидения самолета салона первого класса проще рвать сразу, чем потом царапать друг друга осколками чувств или резать друг друга словами, но теперь уже по живому. Потому что всё обязательно измельчает, опошлится, превратится в хлам, разменяется на обман, на враньё, в конце концов, просто скурвится и начнёт напоминать дешёвые блядки в гостиницах, но… Но ведь всегда есть какое-то «но»? Моим «но» стала ты. Хотя, казалось бы, что может быть проще: взрослая женщина без претензий, и взрослый мужчина без обязательств? Но было ещё что-то что-то важное, что-то, что невозможно отпустить…
«Я хочу продолжения». Говоря это, я прекрасно осознавал, к чему всё это приведёт. Нам будет сложно, нам будет очень трудно… А потом в паутину разом попало всё: и мои опасения, и твоё недоверие, и моя партия с Тарасовым, и наша работа в Конторе. Мои страхи, моя ложь о Лизе и даже Лизин отъезд (слава Богу, хоть здесь мы с ней обошлись без сцен и взаимных претензий). Но, видимо, в качестве компенсации равновесия жизни, в эту паутину были заброшены и ревнивая верность Ленки, и наши с ней аферы с документацией, и мой перелёт в Гамбург, и откровенный теперь уже до конца разговор с хозяином. Диалог, в котором вел его по-прежнему властный тон и взгляд уже обречённого человека.
Я сидел перед больничной койкой. Трубки, медицинские приборы, какие-то провода. Кардиометр, отмеряющий последние часы сердца.
Почему вы взяли Тарасова на должность генерального? глядя в тлеющие, как уголь, зрачки, жёстко спросил я. Сухой кашель и такой же жёсткий ответ:
П-потому, что т-ты отказался!
Хотели так меня проучить? усмехнулся я. Вы же знали, что выиграете: я предавал многих, но не вас.
Короткий смешок. Качание мудрой, седой головы:
А т-ты, как я п-погляжу, всё такой же д-дурак, С-сашка… Я п-просто хотел т-тебе показать, что бывает, когда человек отказывается от своей мечты.
Я не мечтал владеть вашим бизнесом.
Кивок и искренний, пронзительный взгляд:
Да, об этом т-ты не мечтал… Но это б-была моя самая б-большая мечта. П-потому, что я очень любил тебя…
Наверное, именно в тот день я впервые научился иначе соединять слова. И слово «любовь» вдруг перестало идти только с глаголом «заниматься», а фраза «я берегу» перестала нуждаться в словосочетании «для себя, любимого». В тот день я впервые осознал, что ты для меня значишь. Потом был мучительный перелёт в Лион, четырехчасовые переговоры с Мадлен Амальрик, её по-французски убийственный флирт, но уже заведомо обреченный на провал. Почему «обречённый»? Да потому что, испытав тот стыд, когда я впервые, по-настоящему, солгал тебе, я понял: я уже не смогу предать тебя. Но в этот день произошло ещё кое-что: я стал бояться тебя. Бояться поранить правдой о Лизе. Бояться лишний раз дотронуться до тебя, чтобы не превратить нас с тобой в типично-офисную трах-story. Я стал бояться обидеть тебя словом, жестом, неправильной интонацией, невыверенной эмоцией. В какой-то момент я вообще поймал себя на мысли о том, что я стал сочинять для тебя и себя логичные объяснения всем своим словам и поступкам. Я стал бояться тебя нас себя. И именно поэтому я сейчас еду домой, и вместо того, чтобы идти к тебе, я двигаюсь от тебя. Ты в своей собственной зоне комфорта. А я еду в квартиру, где меня ждёт… А собственно, там меня ничего не ждёт, кроме одиночества и звенящей в ушах тишины, отрывающейся от стен, окон и потолка, поглощающей даже эхо моих шагов. Тишина когда-то я отчаянно благотворил её. А теперь также отчаянно ненавижу…
Знаешь, наверно, я выразил всё это очень сумбурно, я даже пытался написать тебе об этом в письме, но не могу больше. Не хочу. Я устал. Изголодался, продавлен, убит. «А-4». Видимо, эти дни и впрямь были безумными, но я больше не хочу притворяться или что ещё хуже! продолжать ломать себя под тебя. Потому что, как бы я ни пытался подделаться, я уже не смогу измениться. Я такой, какой я есть. И я до одури хочу обратно к твоим рукам, глазам, запаху, голосу. Пойми ты наконец, я не тебя хочу я хочу к тебе!
Просто я очень хочу к тебе… «Как странно, проносится в моей голове. Оказывается, простое сочетание слов «я хочу» и «к тебе» может вывернуть наизнанку всю душу».
Решение вызревает мгновенно, само собой. Оглядываюсь. Судя по съезду, таксист готовится свернуть к Новоясеневскому проспекту.
Притормозите.
«Водила» вздрагивает и приглушает музыку. Оборачивается:
Что? Сменить радиостанцию? Так она вроде ничего…
Я говорю, чеканю я, остановите машину.
Таксист моментально пристраивается к тротуару, включает «аварийку», испуганно косится на меня в зеркало заднего вида.
Свет в салоне включите, я ищу в телефоне кнопку вызова. Таксист, спохватившись, заодно и регулирует громкость радио. Принимается барабанить пальцами по рулю, старательно смотрит вперёд, делая вид, что не будет слушать мой разговор. Но мне наплевать. Гудок, второй, третий…
«Возьми трубку, Наташа!» На четвёртом гудке раздаётся щелчок и немного сонное:
Саша, ты?
Руку готов заложить, что она сейчас либо ноги в спираль заворачивает, либо грызёт губы.
Да, я. Привет. Разбудил?
Павлова приходит в себя быстро:
Нет, я книжку читала… А ты долетел? Всё нормально? Что-то случилось?
Да. То есть нет. То есть я… Я тру лоб, мучительно ищу слова и наконец выдаю то, что с самого начала хотел ей сказать: Слушай, я рядом с твоим домом. Можно, я приеду?
Да, выдыхает она. Да… Конечно, да.
