Утром ничего не предвещало дождя, он застал их уже в пути. Это придавало виду за окном еще больше трагизма. Мила поежилась при виде заброшенного и полуразрушенного католического храма.
— Как-то не по себе, да?
Олег кивнул.
— Я в детстве много времени проводил у бабушки в деревне. Это была настоящая русская деревня с полностью деревянными домами. У нашего дома стоял деревянный резной колодец. А еще там было огромное поле с пшеницей, мы с друзьями в ней прятались. Помню, с бабушкой ходили за грибами в лес. И ягоды собирали — чернику, бруснику, морошку. Потом дед из брусники делал какой-то вкусный соус, который мы ели с картошкой и жаренными грибами. А еще мы с бабушкой раз в неделю ходили пасти коров. Там на поле стояло какое-то заброшенное старое здание. Я боялся этого места.
— Ничего себе, — Мила с интересом поглядела на бывшего мужа. — Ты никогда такое не рассказывал.
— Там же, в деревне, я впервые покатался на лошади, — продолжал Лалин. — А зимой можно было кататься с огромных склонов на санках. И летом валяться в сене, которое дед привозил с поля. Однажды у меня пропала собака. Мы ее везде искали, нашли в сарае мертвую. Я долго плакал, не мог успокоиться. Бабушка меня утешала, и вечером, когда я лежал в постели, рассказывала сказки. Это были незабываемые времена и самое лучшее детство.
Миле стало грустно. У нее детство было совсем другим…
— Теперь бабушки живут в городах, в современных квартирах и домах. Нашим детям даже поехать будет некуда. Да и деревни уже не те. Коттеджи, заборы, машины. А в лесу кругом мусор и бутылки, — заключил Олег.
«Нашим»? Он сказал это так небрежно, вскользь, что Мила подумала — просто оговорился. И вообще «наши дети» — какое-то расхожее выражение, так часто говорят — убеждала она себя.
— Почему же люди уезжают из деревень? — задала журналистка вопрос, чтобы хоть что-то сказать.
— Так повелось, что в тяжелые времена народ перебирается в деревню, а когда все хорошо — все поголовно менеджеры в городе, — скептически заметил мужчина. — У меня друг уехал жить в родное село его бабушки. Восстановил дом, завел скотину, два поля арендовал у администрации района. А через год все его хозяйство сгорело к чертям. Односельчане обзавидовались и отомстили за то, что денег в долг не давал на пропой.
— Жаль. К сожалению, это наш менталитет — почему кто-то должен быть лучше.
— Да, те, кто хотели и умели работать, всегда раздражали лентяев.
За разговорами не заметили, как доехали. И дождь закончился, хотя оставалось все также пасмурно.
Деревня, в которую направлялись Мила с Олегом, тоже казалась практически заброшенной. Людей не было видно.
— Ты сиди в машине, а я зайду в магазин, спрошу там, — Олег отстегнул ремень безопасности и вышел.
Девушка наблюдала, как Лалин вошел в двери сельского магазина, когда у того зазвонил айфон, оставленный в машине. Оказалось, что эта пришло сообщение по Вайберу. Откуда в этом захолустье мобильный интернет? На экране высветилось имя отправителя «Наталья». Сама не ведая, какому чувству подчиняется, Мила взяла аппарат и прочитала послание: «Любимый, ты почему так долго не выходишь на связь? Я соскучилась!»
Журналистка ощутила, как сердце ухнуло вниз. В носу защипало от подступивших слез. Мила мельком взглянула в окно — к автомобилю уже возвращался Лалин.
Глава X
Дура! Черт знает, что себе нафантазировала! Ревнует он ее, как же. Ему просто не нравится Виктор, его просто раздражает Бражинский. А она, Мила, тут вообще не при чем. Девушка в сотый раз зареклась думать об Олеге и постаралась переключиться на дела. А дела эти были хуже некуда. Они с Лалиным застряли в каком-то забытом богом селении. Машина Олега увязла в размытой дождем грязи, а все попытки выбраться приводили лишь к пробуксовке. И виновата была она сама, Мила, потому что уговорила его зайти в один из заброшенных домов. Теперь они сидят возле этого жуткого дома, не имея возможности уехать, надвигается ночь и снова начинает накрапывать дождь. На душе у девушки было, мягко говоря, скверно.
— Я так посажу аккумулятор и завтра мы вообще никуда не уедем, — заключил Олег. — Будем ночевать, как туристы-дикари, под открытым небом.
— Надеюсь, ты шутишь, — с нервозностью в голосе произнесла Мила.
Теперь она искренне жалела, что поехала с ним. Застрять здесь с Лалиным было чудовищным невезением. Мила готова была расплакаться, но изо всех сил держала себя в руках. Боже, какой же жалкой она себе казалась! Напридумывала себе не пойми чего и главное — поверила в это.
— Какие уж тут шутки… Заброшенный дом в вымершей деревне на границе страны… Романтика! — попытался пошутить Олег.
Но от его слов журналистке стало еще горше. Место ведь действительно мрачное. Людей здесь, по всей видимости, не было давно. Деревня эта находилась вдали от дороги, чтобы попасть сюда, следовало свернуть с пути и проехать минут десять через лес. Об этом месте Миле рассказала старушка, с которой им довелось пообщаться днем. Сказала, что когда-то сама тут жила, еще в юности, до замужества. А вообще с пожилой женщиной они говорили о немецкой оккупации. Мила опасалась задавать такие вопросы кому попало, зная, какие настроения царят в Латвии, но доброжелательная бабушка, которой, судя по виду, уже давно перевалило за восемьдесят, вызывала симпатию, поэтому девушка решилась с ней заговорить. Представилась журналисткой, рассказала, что пишет материал о враче, который когда-то жил здесь и во время войны укрывал у себя советских солдат.
— Милая, — старушка присела на лавку у ворот, и похлопала по растрескавшейся от времени древесине, приглашая девушку сесть рядом с собой. — Я же тут уже после замужества поселилась, в 1952 году. Девятнадцать лет мне было. Никакого врача не помню, хотя историй таких знаю не мало. Я недалеко, в соседнем селе жила. Будете отсюда в Резекне возвращаться, по левой стороне увидите просеку, раньше там широкая дорога была, а теперь заросла. Вот аккурат там моя родная деревня и стояла. Наш дом богатый был, большой, а сейчас и не знаю, осталось от него что-то, или нет. Так вот немцы у нас были, да. Я помню их хорошо. В нашем доме несколько человек разместили. И вот что мне запомнилось. Немцы эти — хоть и культурная нация, а вели они себя совсем не культурно… Прямо за столом во время еды и рыгали, и воздух звучно портили, извиняюсь за подробности. Могли за порог выйти, присесть у ступенек и нагадить*. Нас за людей не считали — это понятно. Но выходит, и друг друга вообще не уважали, что ли?
Старушка задумалась, щурясь на солнце, впервые за день показавшееся из-за туч, помолчала и продолжила:
— Но встречались среди них и хорошие люди. У моей матери тогда три сына младше меня было. Помню, сидит она в доме на лавке, младшего к себе прижала, а двое старших к ногам жмутся. Заваливается фашист, смеется, автоматом в них целится и говорит по-русски: «мамка — бах, и маленькие — бах, бах, бах». Но в этот момент вошел офицер, как даст ему по морде и по-немецки что-то гневно сказал. Тот сразу выскочил. Больше нас не трогали.
