Пожалуй, он прав.
Нет, будь дело откровенно уголовным, молчать не стали бы. Скорее всего не стали бы, мысленно поправила себя Милдред. Но вот маленькая странность…
…семейное проклятье.
…то, которое поражает исключительно Эшби.
- Здесь нехорошо, - она присела на подлокотник, что было в высшей степени невежливо по отношению к хозяевам, да и в принципе. – В самом доме. Я понимаю, что источник накладывает свой отпечаток, но все равно… неуютно.
- Скоро уедем.
- Думаешь?
- Возьмем кровь. Если понадобится, то у всех жителей этой дыры, - Лука смотрел снизу вверх и под взглядом его Милдред вновь ощущала себя…
Живой?
Пожалуй.
Цельной. Такой, какой она должна быть. Без маски и когтей, покрытых алым лаком. Без короткой стрижки. Каблуков.
Без груза вины.
Без страха.
Без тоски, которая накатывала по вечерам, нашептывая, что все усилия – они пустое, что ничего-то Милдред не может, что дара у нее капли, а упорство ее отдает навязчивой идеей.
- А там посмотрим, кто связан с Эшби. Позовем менталистов…
- Тебе же сказали, что бесполезно.
- Мало ли, чего мне там сказали. Проверить стоит. А если и бесполезно, сработаем по старинке. Сама сказала, что этот тип, в отличие от Чучельника, не такой и аккуратист.
- Значит, веришь? – она коснулась колючей макушки, на которой начали пробиваться волосы.
Седые.
И может, поэтому он и сбривает их? Чтобы никто не видел седины. В глаза заглядывать непринято, иначе не получилось бы прятаться, в них все та же глубокая усталость, которая появляется от слишком уж долгих бесед с тьмой.
- Идем, - Лука подал руку. – Поглядим, что там наш умник нарыл… и не отходи от меня, ладно? Чуется, что это веселье лишь началось. А главное, не стоило отпускать Эшби.
Не стоило.
Эта мысль не давала Луке покоя. Он пережевывал ее и так, и этак, пытаясь понять, мог бы остановить Николаса. Мог бы.
Задержать до выяснения.
Сунуть в камеру.
И кинуть адвокатам кость в виде кукол. Пусть бы доказывал, что не он их делал. Доказал бы, конечно, даже на предварительном слушании доказал бы, но пока оно еще случится, это слушание. А судья бы понял. Судьи порой бывают весьма понятливыми, особенно на громких делах.
Хотя…
Про кукол Лука там, на берегу, еще знать не знал.
Так придумал бы что-нибудь другое. В первый раз, что ли? И не в первый, и не в последний. Но нет же, поверил… дурак.
Теперь сиди и майся, гадай, вернется Николас Эшби в свое логово или исчезнет где-нибудь в горах, где его годами искать можно и, главное, без малейшей надежды на успех.
Миссис Фильчер сидела в коридоре.
На краешке стула. Поджатые губы. Прямая спина. Руки на коленях. И мизинец нервно дергается. Взгляд устремлен на дверь, за которой расположен врачебный кабинет Николаса Эшби. И по-хорошему, девчонку надо было бы отвезти в мертвецкую, но в последнее время сама мысль о том, чтобы куда-то ехать, вызывала у Луки зубную боль.
- Если бы вы знали, как я вас ненавижу, - сказала Фильчер, не повернув головы. – И вас. И Эшби… и себя тоже.
От нее пахло сердечными каплями.
- Почему? – Милдред остановилась перед женщиной. – В чем наша вина?
- Вы должны были просто его арестовать. Арестовать и увезти. И вы бы увидели, каким чудовищем он стал… вы бы поняли… все поняли.
- Но мы не понимаем. Расскажете?
- Что?
- Все, - Милдред осторожно коснулась руки и зацепилась за взгляд. А ведь миссис Фильчер пьяна и мертвецки, что, правда, не мешает ей притворяться леди. Впрочем, Лука уже успел понять, что приличные леди – еще те притворщицы. – Это была ваша идея, верно? О том, чтобы Зои вышла замуж за Николаса Эшби? И вы не желали зла. Вы хотели для своей дочери лучшей жизни, правда?
Теперь голос Милдред звучал мягко.
И миссис Фильчер всхлипнула. А Милдред подала знак, чтобы он отошел. И верно, задушевные разговоры не терпят суеты.
- Я… я просто устала… целый день… убирать и мыть, мыть и убирать. Готовить. Выглядеть так, чтобы нравится… а он… ходил к этой шлюхе Элисон… все ходили к этой шлюхе… она появлялась в церкви каждое воскресенье, гордая, будто совершила что-то и вправду достойное. Шла. И на нас смотрела свысока. Как же я ее ненавидела…
- Так бывает. Мужчины часто не ценят то, что делают для них женщины.
- Он сказал, что в постели я – бревно, что ни на что не способна. Он смеялся надо мной. Издевался. Нет, не бил… хотя бы не бил, но мог сказать такое, что потом целый день сердце болело. У меня ведь есть сердце.
- Конечно, есть.
Лука поставил стул. Он не знал, правильно ли это и не помешает ли он разговору, но Милдред кивнула.
- Просто некоторым приходится его прятать. Вы любили Зои.
- Он меня упрекал. Девочка. А он сына хотел. Нет, он любил Зои, но ведь он сына хотел. А я… я больше не могла. Не желала… ребенок в доме – это так утомительно. Стирка и стирка, уборка… я с ног валилась, а он говорил, что хорошая жена должна успевать все. Я так хотела стать хорошей женой.
За дверью было тихо.
Здесь пахло лекарствами. И еще отчаянием, которое читалось в дрожащих пальцах, в расцарапанном до крови мизинце, в глазах, в которых застыли слезы.
- Я попросила… одну женщину… в Тампеске. Она продавала лекарства. Верное средство. А потом… эта айоха… все знают, что айоха разбираются в травах. К ней многие ходили, чтобы… вы же понимаете, мужчины порой совершенно ненасытны, а расплачиваются за это женщины. Она помогала. И молчала. И всем было хорошо.
Руки прижались к подбородку, который мелко задрожал.
- Зои, - напомнила Милдред. – Вы любили ее. Вы хотели, чтобы она была идеальной.
- Да.
Вздох.
- Она… она всегда была такой умницей… и красивой… для женщины очень важно быть красивой. Я воспитывала ее, как маленькую леди. Я сама шила ей платья и лучше не было даже в Нью-Йорке!
- Я верю.
- Я говорила ей, что мужа следует выбрать правильно. Сейчас женщины ведут себя совершенно безнравственно. некоторые даже позволяют это... не мужьям. Вы же понимаете?!
- Понимаю, - голос Милдред слегка дрогнул.
Ей бы пошло свадебное платье, такое, чтобы белое и с кружевами, вроде тех, которые пересматривала Милли. Она выписывала каталоги и могла листать их часами, а после долго и въедливо сравнивать один наряд с другим.
И главное, требовала, чтобы Лука тоже сравнивал. Он пытался. Честно. Но разницы особой не видел. А она была. И Милли обижалась, думая, что он издевается.
