Она тоже долго смотрела на мою гривну, но трогать не стала. Вместо этого она обернулась к одному из воинов с колокольчиками и что-то резко пролаяла. Воин и его напарник подхватили меня под мышки и тронулись в путь.
Меня скорее несли, чем тащили; мои ноги едва касались земли. Мы спустились в лощину, перешли ручей и, судя по тому, что где-то рядом по-прежнему слышалось журчание, довольно долго двигались вдоль него, прежде чем снова начали подъем. Склон был пологий, потом совсем выровнялся и превратился в узкую тропку между двух косогоров.
По этой тропке мы шли довольно долго — один факел освещал путь впереди, другой светил сзади. Воины меня не подгоняли, но и хватки не ослабляли, хотя о бегстве речи быть не могло: даже если бы я знал, куда бежать, в тумане ничего не было видно.
Наконец дорога под ногами снова пошла вверх, и начался крутой подъем. Впрочем, он длился недолго, и вскоре я оказался перед круглым отверстием прямо в холме. Оно было завешено шкурой. Предводительница вошла и жестом приказала мне следовать за ней. Я шагнул внутрь и оказался в землянке из шкур и бревен. Закрытая снаружи землей и дерном, она, наверное, и днем ничем не отличалась от бесчисленных соседних холмов.
Внутри было человек пятнадцать, они кучками сидели вокруг огня на покрытых шкурами соломенных лежанках — мужчины, женщины, дети и пара тощих собак. И все — люди и звери — таращили на меня глаза.
Предводительница велела мне подойти и встать перед старухой — ростом с девочку, седая и сморщенная, как черносливина, та сидела и шила острой костяной иглой. Глаза у нее были черные и пронзительные. Она поглядела меня с нескрываемым любопытством, потянулась к моей ноге, ущипнула ее и похлопала, после чего, довольная результатом, кивнула предводительнице. По ее жесту меня отвели к лежанке и толкнули на солому.
Казалось, обитатели холма потеряли ко мне всякий интерес. Я мог свободно рассматривать их. Если не считать нескольких случайных взглядов (да еще собака подошла обнюхать мне ноги), они словно перестали меня замечать. Я сидел на охапке соломы, накрытой шкурой, и пытался как можно больше рассмотреть.
Кроме предводительницы и старухи, я насчитал восемь мужчин и четырех женщины. На полу копошились пятеро голых детишек — возраст их я угадать не мог, потому что и взрослые казались мне детьми! У всех взрослых на скулах выделялись синие от вайды шрамы — знаки принадлежности к фейну (это слово означает «племя» или «клан»), как я потом узнал. Четкие спирали наносят ножом и всыпают в рану синий порошок, так что цвет остается на всю жизнь. Члены одного фейна носят одинаковую татуировку.
Я гадал, кто же они такие. Не пикты — хотя те тоже используют вайду. Для Раскрашенного народа они слишком малы ростом, к тому же те просто убили бы меня на месте. Они не принадлежали ни к одному из известных мне народов. Привычка жить под землей выдавала северян, но в таком случае они забрались далеко на юг от своих любимых вересковых пустошей.
Получалось, что это не кто иные, как банши, Обитатели холмов. Их боятся за способность к колдовству и чудные обычаи, хотя и завидуют их богатству. По слухам, банши обладают недоброй силой и несметными сокровищами; и то и другое им нужно, чтоб мучить «людей-больших», которых они ловят и приносят в жертву своим грубым идолам. А я оказался у них в плену.
Члены племени улеглись и один за другим погрузились в сон. Я притворился спящим, но на самом деле лишь дожидался времени, когда можно будет сбежать. Как только дружный храп возвестил, что все спят крепко, я подполз к двери и выбрался в темноту.
Туман рассеялся, на небе сияли холодные и яркие звезды, луна уже скрылась за горизонтом. Соседние холмы чернели одной волнистой громадой на темной сини небес. Я набрал в грудь горного воздуха и посмотрел на звезды. Всякая мысль о побеге улетучилась. Достаточно было взглянуть в чернильную ночь, чтобы понять: бежать в такой тьме — значит наверняка сломать себе шею. И в тот же миг ветер донес до слуха вой охотящихся волков.
Я понял, почему меня не связали. Если я отважусь сунуться к волкам — я пропал.
Я смотрел на звезды, и вдруг сзади зашуршала шкура. Я обернулся и увидел предводительницу. Она положила руку мне на локоть — не грубо, а словно проверяя, по-прежнему ли я здесь.
Довольно долго мы стояли рядом, так что я чувствовал кожей ее тепло. Мы оба молчали, не зная общих слов, чтобы объясниться друг с другом, однако что-то в ее прикосновении дало мне понять, что я им зачем-то нужен. Пусть не почетный гость, но я приведен сюда не из праздного любопытства.
Мы еще постояли, потом она стала подталкивать меня к двери. Я опустился на свою лежанку, она — на свою. Я закрыл глаза и стал молиться, чтобы поскорее вернуться к родным.
Зачем я был нужен, стало ясно вскоре после рассвета, когда Вриса — предводительница Амсарад-фейна (так они себя называют; это значит «Люди убивающей птицы» или «Клан сокола») — отвела меня в святилище племени на макушке соседнего холма. Холм этот — самый высокий в округе, и карабкались мы довольно долго. На вершине моему взору предстал менгир — одиноко стоящий каменный столб, разрисованный синими спиралями, птицами и животными. Чаще других встречались изображения волка и сокола.
За поясом у Врисы торчал длинный, блестящий, как зеркало, кинжал. Воин с колокольчиками — позже я узнал, что его звали Элак, — всю дорогу крепко сжимал мне руку повыше локтя. Два других воина несли копья. Остальные вереницею взобрались на холм и кольцом окружили нас. Они тихо напевали без слов — будто ветер шуршал сухой листвой.
Мне крепко связали запястья кожаным шнуром, сняли с меня сняли плащ и уложили с солнечной стороны камня. Сомнений не оставалось — сейчас меня принесут в жертву, и, судя по разбросанным вокруг костям, не меня первого.
Не сочтите за хвастовство, но я испугался гораздо меньше, чем оставшись один в тумане. В моих будущих убийцах не было ни ненависти, ни вражды. Они вовсе не желали мне зла. Да и что тут, с их точки зрения, дурного? Душа юноши возродится в другом теле, или же он переселится в Иной Мир, к Древним, в счастливый край, где не ведают зим и ночей. В любом случае можно сказать, что ему повезло.
Ради этих завидных благ он должен погибнуть. Что ж, раз иначе нельзя, значит, и обсуждать тут нечего. А потом ему все равно умирать — раньше ли, позже ли. По их мнению, я не должен был обижаться.
Итак, я лежал на земле, ждал, когда солнце взойдет над окрестными холмами. С первым его лучом на менгире Вриса должна была нанести удар, и я, как всякий христианин на моем месте, молился, чтобы мучения были краткими.
Солнце озарило менгир, пение смолкло, стоящие вокруг завопили, нож блеснул и змеей метнулся ко мне.
Я что есть силы зажмурился и услыхал крик.
Я открыл глаза. Вриса левой рукой сжимала запястье. Лицо ее побелело от боли. Она кричала и скалила зубы. Рукоятка ножа лежала на земле, лезвие брызгами желтого стекла рассыпалось по траве.
Элак выкатил глаза и так крепко стиснул копье, что кровь отхлынула от пальцев. Другие кусали кулаки, кто-то бросился на землю и завизжал.
