Короче, я сказал бы, что здешняя земля дышит скорбью. Нет, это слишком сильное слово, лучше сказать — грустью. Каменистый мыс оседал под бременем своей горести, его холмы были тоскливы, а долины угрюмы.
Я ехал и пытался понять, отчего местность выглядит столь безотрадно. Солнце ли тусклее, небо ли не такое голубое, холмы ли менее зелены?
В конце концов я решил, что у мест, как и у людей, есть свой характер. Подобно человеку, страна может быть дружелюбной или печальной, веселой или унылой… Возможно, со временем земля обретает черты своего хозяина и раскрывается путнику в виде таких вот впечатлений. Думаю, важные события тоже накладывают на окрестности неизгладимый отпечаток.
Таков был Ллин Ллионис, который звался теперь Ллионесс. Я понимал, откуда взялись разговоры о мрачных чудесах — Ллионесс не располагал к себе. Ощущение тоски росло по мере того, как мы приближались к дворцу, стоящему лицом на запад на высоком морском обрыве. Подобно Инис Аваллаху, он был обнесен надежной стеной с воротами и башнями. Внутри же он оказался просторнее, поскольку с Белином осталась большая часть уцелевших атлантов и лишь немногие ушли с Аваллахом на север.
Белин принял нас учтиво, но сдержанно. Мне казалось, он нам рад, хотя и держится настороже. Мое первое впечатление было таким: вот разуверившийся в жизни человек, которому ничто не мило. Даже объятие его было холодно, словно прикосновение змеи.
Майлдун, мой дядя, которого я никогда прежде не видел, оказался ничуть не лучше. Лицом он походил на Белина и Аваллаха — семейное сходство сказывалось очень сильно. Он был красив и статен, но держался надменно и своенравно. Подобно земле, на которой он жил, тоска окутывала его, как плащом.
Однако Гвендолау и Барам сделали все, чтобы развеять подозрения: вручили подарки, присланные Аваллахом, подробно объяснили цель нашего приезда и вообще вели себя словно братья, соскучившиеся в разлуке. Наверное, они поняли характер людей, с которыми столкнулись, так что к концу нашего пребывания сумели завоевать Белина, если не Майлдуна.
Думаю, они заключили какие-то важные договоры, но я этого не помню. Мое внимание было занято другим.
С того момента, как мы въехали во двор, я ощущал на душе какую-то тяжесть, почти удушье. Не страх — тогда я еще не научился страшиться этого чувства, — но тягостную, неотвязную близость чего-то гадкого и жалкого. Я понял, что приехал сюда ради этого и ничего другого. Мое дело — выяснить, откуда исходят эти миазмы.
Я совершил необходимые визиты вежливости, а потом постарался, не привлекая внимания, осмотреться во дворце. Первым моим открытием оказался молоденький кравчий по имени Пеллеас. Никаких особых обязанностей у него не было, так что я завязал с ним дружбу. Он с охотой показал мне дворец, я же был рад такому толковому проводнику. Пеллеас кое-что знал о придворной жизни и не делал секрета из своих знаний.
— Все, что ты здесь видишь, построено позже, — сказал он мне в ответ на мои расспросы. — Чуть дальше по берегу есть старая крепость — башня и загон для скота, ничего больше.
В предшествующие два дня мы исследовали многочисленные дворцовые постройки, но так и не нашли того, что я искал. Время поджимало — Гвендолау с Барамом заканчивали переговоры.
— Отведи меня туда, — сказал я.
— Сейчас?
— Почему нет? Разве кравчий не должен исполнять любое желание гостя?
— Но…
— Я желаю непременно осмотреть ту башню, о которой ты говорил.
Мы оседлали коней и немедленно тронулись в путь, хотя солнце уже клонилось к закату. Морские обрывы в Ллионессе по-своему красивы: одинокие и зубчатые, возвышаются они над волнами, что неустанно бьют в основания черных скал и раз за разом расстилаются белой пеной. С морской стороны редкие смельчаки-деревья вырастают кривыми и уродливыми — их тонкие, изломанные ветви постоянно плещут на ветру.
Дорога к башне шла с подветренной стороны холмов, так что морской ветер не очень нам досаждал, но ритмичные удары волн в глубоких подземных гротах отдавались под копытами наших коней.
Солнце коснулось водной глади, и далекий горизонт залило расплавленной медью, когда мы наконец увидели башню. Что бы ни говорил Пеллеас, выглядела она величественно. Многие британские короли, заполучив такую, и не мечтали бы о большем. Она была сложена из того же странного белого камня, что и дворец Белина, а лучи предзакатного солнца окрасили ее в цвет старой кости. Четырехугольная в основании, она венчалась круглыми башенками, и с дороги казалась толстой шеей с лицами на все четыре стороны света.
Так вот где последние дети Атлантиды вступили на чужой неприютный берег. Вот куда вынесло три потрепанных бурей корабля, вот где Аваллах и Белин поселились, прежде чем отправиться на завоевание новых земель.
Крепость окружал земляной вал с каменным загоном для скота, теперь местами разрушенным. Вереск цвел повсюду, словно второе море, выстилая землю и взбираясь на каменное основание башни. Мы привязали лошадей с внешней стороны вала и через пролом в стене проникли во двор.
Башня казалась необитаемой, но усилившееся чувство тоски, безнадежности явно говорило о том, что я у цели. В башне кто-то есть, и я скоро узнаю, кто.
Мы вошли во двор, наши тени легли на заброшенную землю и потемневший камень. Пеллеас робко окликнул хозяев, никто не отозвался; впрочем, мы и не ждали ответа. Мой спутник толкнул деревянную дверь, и мы вошли.
Сквозь узкие стрельчатые окна струился закатный свет, но внутри уже царила тень. Напротив входа висел над очагом котел и стояли два кресла, но пепел в очаге давно остыл.
В дальнем конце комнаты была деревянная лестница наверх. Я направился к ней. Пеллеас взял меня за локоть и покачал головой.
— Там никого нет. Идем отсюда.
— Все будет хорошо, — отвечал я, однако слова мои прозвучали жалко и неубедительно.
Верхний ярус был разделен на множество комнатушек, соединенных друг с другом. Дважды я видел в раскрытые окна море и раз — дорогу, по которой мы приехали. В одной из комнат обнаружилась еще одна лестница, каменная. Она привела нас в единственную каморку под крышей.
Я вошел в нее первым. Пеллеасу не по вкусу были мои поиски, и если он все-таки шел следом, то лишь из страха остаться одному.
Сперва я подумал, что сидящий в кресле у окна мертв — может быть, умер только что, сегодня, час назад. Однако, когда я переступил порог, он повернул голову, и стало ясно, что он спал. Судя по виду, он проспал не один год.
Его белые, тонкие, как паутина, волосы висели клоками, иссохшие руки были сложены на груди, и я видел желтые, непомерно отросшие ногти. Лицо казалось лицом покойника — серое, в коричневых пятнах, лысину как будто проела моль. Запавшие, с красными веками глаза слезились.
С этим жалким обликом никак не вязалось его одеяние — богатое, бархатное, расшитое замысловатыми знаками золотой и серебряной нитью. Правда, висело оно на нем, как саван.
