Он повернул голову и поглядел в пиршественный зал, где стоял Верховный король со своими придворными. Игерна и Горлас отошли, чтобы занять места за столом. Подавали яства. Как же сладостно было бы забыть, хоть на мгновение, то, что недавно произошло.
Но так устроен мир. Сказанное слово не воротишь, пущенная стрела не вернется на тетиву. Все, что случается, к добру или к худу, случается раз и навсегда.
Пир продолжался, но меня не тянуло есть. Я оставил Пеллеаса смотреть за Утером, зная, что он не покажется, а сам незаметно удалился в свою комнату. Изменить я ничего не мог.
Мне не спалось. Я встал с раскалывающейся головой и горьким привкусом во рту. Солнце всходило на сером дождливом небе. Лондон казался странно притихшим; большинство горожан поздно ушли спать и еще не поднялись. Из церкви донесся тихий удар колокола. Монахи служили заутреню.
Я встал, набросил на плечи плащ, пройдя через спящий дом, пересек мокрый двор и оказался у церкви. Толкнув дверь, я вошел. Монахи стояли на коленях перед алтарем, и я шагнул к ним.
«Мерлин!» — пробежал шепот. Несколько монахов обернулись. Я встал. Урбан торопливо подошел, стуча сандалиями по каменному полу.
— Не думал, что ты придешь, и уже собирался за тобой посылать.
— В голосе его звучала тревога.
— Ну вот, я здесь. Что случилось?
— Давид, — отвечал он. — Идем, я тебя отведу.
Урбан провел меня через внутренний дворик к кельям. Возле одной толпились монахи. Они раздвинулись, пропуская нас, и Урбан провел меня в помещение. Келью освещал подсвечник, который обычно стоит на алтаре. Давид лежал на свежей соломе; когда я вошел, он улыбнулся и приветственно поднял руку. Гвителин стоял рядом на коленях и молился; он поднял ко мне печальное лицо, и я понял, что Давид умирает.
— Ах, Мирддин, ты пришел. Хорошо. Я надеялся тебя увидеть.
Я опустился на колени рядом с Гвителином, сердце в груди сжалось.
— Давид… — начал я и осекся. Куда девались слова?
— Ш-ш-ш, — произнес Давид, — я хотел тебя поблагодарить.
— Меня? — Я мотнул головой.
— За то, что дал мне увидеть будущее, малыш. — Для него я снова был учеником, а он учителем. Все вернулось туда, откуда пошло. — Прошлой ночью мне приснился сон, дивный и страшный: я видел, как Аврелий сдерживает натиск черной бушующей бури. Его бросило наземь, сорвало с него плащ, но земля оказалась прахом, и рука его нащупала меч. Схватив рукоять, он обрел силу и поднялся, сжимая в руке клинок. Блеснула молния, гром разорвал небеса. Аврелий — я узнал его по золотой гривне — поднял меч и застыл, как скала.
— Поистине, сон этот вещий, — сказал я, беря его за руку.
— Да! — Глаза Давида горели от восторга и удивления. Он не испытывал боли и лежал спокойно, однако я чувствовал, как по капле вытекает его жизнь. — Правда, замечательная была коронация? До чего же я рад, что успел на ней побывать!
— Тебе надо отдохнуть, — сказал Гвителин, теребя маленькое деревянное распятие.
— Сынок, — легко отвечал Давид, — я отдохнул и скоро тронусь в далекий путь. Не бойтесь и не скорбите. Я иду к моему Господу занять место в Его свите. Глядите! Вот сам архангел Михаил за мной пришел! — Он указал на дверь. Я никого не видел, но не усомнился в его словах. Лицо Давида сияло.
Слезы подступили к моим глазам; я поднес его руку к губам и поцеловал.
— Прощай, Давид, лучший из друзей. Кланяйся от меня Ганиеде и Талиесину.
— Непременно, — отвечал он еле слышным шепотом. — Прощай, Мирддин Бах. Прощай, Гвителин. — Он поднял руку и сказал: — Возрастайте в вере, укрепляйтесь в любви, друзья мои. Смело творите добро, ибо ангелы стоят наготове, чтоб вам помочь. Прощайте…
Улыбка осталась на его лице и после того, как отлетел дух. Он умер, как жил — мирно, ласково, любя.
Сердце мое рвалось надвое, и я плакал — не от горя, но оттого, что великая душа покинула этот мир и люди ее лишились.
Гвителин склонил голову и тихо молился, потом взял руки епископа и сложил их на груди.
— Теперь я отвезу его домой, — сказал он. — Он просил, чтобы его похоронили возле церкви.
— Так будет лучше всего, — отвечал я.
— Тут нет твоей вины, Мирддин, — неожиданно промолвил Гвителин. Я поднял глаза, и он продолжал. — Он сам хотел сюда ехать. Вчера вечером он сказал мне, что коронация Аврелия — одно из величайших свершений в его жизни.
Я смотрел на лицо Давида, к которому, казалось, вернулось что-то юношеское, и мне вспомнилось, как он возлагал венец на мою голову. Мало осталось в живых тех, кто это помнит, разве что как сказку, слышанную от дедушки. Однако я помнил и, нагнувшись, поцеловал Давида в щеку.
— Прощай, добрый друг, — прошептал я, резко встал и шагнул за дверь — не из-за недостатка уважения, но потому, что Давид отошел в мир иной и я его проводил. Теперь мне предстояло заняться земными делами, если я хотел спасти хоть что-нибудь из-под обломков вчерашнего крушения.
Глава одиннадцатая
Скажите мне, что я мог сделать? Вы, видящие все так ясно, ответьте. Прошу, дайте мне свой безошибочный совет. Вы, кто покрывает себя вечным неведением и выставляет его напоказ, словно бесценную ризу, кто почитает свою слепоту за добродетель, кто зовет благоразумием свой страх, скажите: что вы сделали бы на моем месте?
Великий Свет, избавь меня от злобы мелких людишек!
Враг бесконечно изобретателен, он не дремлет и неустанно плетет козни. Однако злу свойственно в конечном счете действовать себе на погибель, а великому злу — особенно. А Господь Иисус Христос, Царь Небесный, направляет все сообразно Своей воле, так что все в конечном счете обращается к Одному. Это следует помнить.
Однако в блеклом свете того безрадостного утра я пребывал в отчаянии. Вскоре местные князьки услышат о соперничестве между братьями. Всегда найдутся те, кто сумеет успешно применить самое, казалось бы, негодное орудие. Игерна станет в их руках клином, который они вобьют между Утером и Аврелием, чтобы поссорить их, а поссорив, взбунтуются против Аврелия и поддержат Утера, чтобы скинуть и его, как только будет покончено с Аврелием.
И королевство вновь рассыплется на множество раздробленных, воюющих между собой племен и княжеств. Остров Могущественного погрузится во мрак.
Итак, Аврелий полюбил Игерну и стремился назвать ее своей. Не зная о любви брата, он окружил ее пылкими ухаживаниями. Горлас одобрял его намерения и даже всячески торопил свадьбу. Выдать свою дочь за Верховного короля значило для него возвыситься безмерно. В любом случае Горлас никогда не отдал бы ее Утеру.
А Утер, которому упрямство не позволяло пойти к брату, а гордость — к отцу Игерны, терзался в горьком молчании.
Видя, что дело Утера безнадежно, я поддержал Аврелия. Утер досадовал, но ничего прямо не говорил. Он любил Игерну, но еще сильнее любил брата. Связанный тремя крепкими канатами — долгом, честью и кровью, — он вынужден был стоять в стороне и смотреть, как брат похищает свет его жизни.
