Он молча спешился и привязал лошадей к обугленному пню, потом сам уселся на этот пень, положив на колени обнаженный меч.
С молитвой на устах я начал долгий подъем на скалу, время от времени останавливаясь, чтобы крикнуть. Впрочем, я не ждал ответа; его и не было…
Мирддин сидел на камне на самой вершине утеса, сгорбившись, закутавшись в драный плащ, хотя солнце палило нещадно. Кругом, словно развалины крепости, лежали груды треснувших от жара камней. Слава Богу, он был жив! И, когда я вскарабкался на скалу, обернулся на звук шагов.
Я увидел его лицо и чуть не упал в море. Его глаза — Господи Иисусе! Его глаза обратились в потухшие угли, некогда яркий блеск невиданных золотых очей стал белесой золой!
Его брови были опалены, губы потрескались, кожа слезала клочьями. В спутанных волосах запеклась кровь.
— Мирддин! — Я бросился к нему, рыдая от радости, что он наконец нашелся, и от того, что с ним сделали.
— Что с тобой? Что она с тобой сотворила? — Я прижал его к себе, словно мать умирающее дитя.
Он заговорил, но что это был за голос! Хриплый сбивчивый шепот, слова давались с большим трудом.
— Бедуир, ты наконец пришел. Я знал, кто-нибудь придет. Знал… думал, это будет Пеллеас.
Пеллеас! Что с Пеллеасом? Я взглянул на склоны утеса, но никого не увидел.
— Я ждал… ждал… Я знал, Артур… кого-нибудь… пришлет… Где Пеллеас?
Куда девался его дивный голос? От жалости у меня слезы навернулись на глаза.
— Не говори, Эмрис. Прошу, не утомляй себя. Я о тебе позабочусь.
— Все хорошо… ее нет…
— Морганы?
Мирддин кивнул и облизал растрескавшиеся губы, отчего из них побежала кровь. Он пытался найти слова.
— Пожалуйста, Эмрис, — молил я, рыдая без стеснения. — Не говори. Давай уйдем отсюда.
Мирддин сжал мой рукав, его мертвые белые глаза незряче шарили вокруг.
— Нет… — прохрипел он. — Все в порядке… она бежала…
В первый миг я не поверил.
— Со мной Гвальхмаи; у нас лошади. Давай мы унесем тебя из этого ужасного места. Она может вернуться.
— Она бежала… сила ее сломлена. Я сразился с ней… Моргана разбита… ее больше нет… — Он задрожал, закрыл глаза и тяжело привалился ко мне. — Я так устал… так устал…
Сон или обморок стал для него избавлением. Не без труда я взвалил его на плечо и понес вниз к тому месту, где дожидался с конями Гвальхмаи.
При виде Мирддина юноша содрогнулся.
— Что с ним? — испуганно прошептал он.
— Не знаю, — отвечал я, медля сообщать правду. Как сказать, что виной всему Моргана, его кровная родственница? — Может, расскажет, когда очнется.
— А где Пеллеас? — спросил Гвальхмаи, вновь поднимая глаза к утесу.
— Может быть, задержался где-то еще. Будем молиться, чтобы это и впрямь оказалось так.
Тьма стремительно спускалась на этот обугленный краешек земли. Мы устроились на ночь в лощине, Гвальхмаи наносил столько сухого дерева, что хватило до утра. Я отыскал воду, сварил отвар из сухих трав, бывших среди прочего провианта, и подал Мирддину в своей глиняной чашке.
Похоже, от сна ему полегчало: он выпил отвар и попросил сухарей. Ел он в молчании, потом откинулся на спину и снова заснул.
Всю ночь я сидел над ним, но он спал крепко. К рассвету меня сменил Гвальхмаи, и я немного вздремнул. Мирддин заворочался, когда мы уже готовились к отъезду.
— Ты должен помочь мне, Бедуир, — хрипло произнес он, и я заметил, что голос его немного окреп.
— Я сделаю что прикажешь, господин.
— Сделай брение и залепи мне глаза.
Я колебался, и он ткнул рукой в мою сторону:
— Делай, что сказано!
Я развел водой глину и залепил Мирддину глаза, как он попросил, потом, оторвав край от рубахи, замотал поверх глины полотном. Мирддин ощупал повязку и похвалил работу.
Так началось наше медленное возвращение в мир живых — слепой Мирддин, прямой и безмолвный, высился в седле, а мы с Гвальхмаи по очереди вели в поводу его лошадь.
Глава восьмая
Тремя днями позже, когда наш скудный провиант был на исходе, мы выехали из Ллионесса. Я не оглядывался. Этот скорбный край оставил черную отметину в моей душе.
Мирддин все это время ни с кем не разговаривал. Он сидел в седле, расправив плечи, с завязанными глазами, рот его вновь и вновь кривила гримаса боли — или омерзения.
Мы ехали день и ночь, а когда наконец остановились отдохнуть, между нами и горькой опустошенной землей лежали многие лиги. Я разбил лагерь у ручья, Гвальхмаи добыл на ужин двух жирных зайцев. Мы зажарили их и съели в молчании, не в силах говорить от усталости. Здесь была трава для коней и хорошая вода для всех нас.
Хотя ночь была не холодная, я развел костерок — больше для света, чем для тепла. Мы сидели рядом, на высоком осеннем небе зажигались первые звездочки. Ночь медленно накрывала нас своим темным крылом. И вдруг Мирддин заговорил. Голосом сиплым, как зимняя стужа, он провозгласил нараспев:
— Мирддин я есть и буду. Отныне всяк назовет меня Талиесином. В дольнем мире рожден, но в горнем моя обитель, средь Летних Звезд.
Явился в краю Троицы, с Отцом облетел Вселенную, я здесь на земле останусь до Страшного Дня Господня, доколе Христос не приидет народы судить во славе.
Кто скажет, я зверь или рыба? Из форм девяти элементов я создан, из Плода Плодов, из первого плода Господня в начале времен. Создан я Магом из магов.
Из соли земной сотворен, обновленная кровь в моих жилах. Народы рождаются, гибнут и снова восстанут из праха. Я, лучший из бардов, любую речь обращаю в созвучия песен дивных.
Слушай мой смелый рассказ.
Вскричу — разбегаются трусы, как искры от брошенной ветки.
Я был драконом в недрах холма, гадюкой в реке, звездой был серебряной, древком, копьем в зазубринах алых.
Пятью сорок туманов будут идти за мною, пятью сорок рабынь мне будут служить искусных.
Конь мой соловый быстрее летящей чайки, быстрее, чем ловчий кречет.
Я был языком огня, бревном был в костре Бельтана, бревном, что горит, не сгорая.
Свечой был, церковной лампадой, огнем был в ночи путеводным.
Щитом был царям и клинком в руке Пендрагона Британии.
Подобно отцу, слагаю я сызмальства песни, и арфа — мой истинный голос.
Я плутал, я кружил, я воззвал к Разящей Деснице и ринулся в бой.
Оружье мое — справедливость, Спаситель — моя отвага. И ярость моя золотая славней исступления Ллеу.
