Звучно и чисто протрубил охотничий рог Артура; это Рис подал сигнал к сбору. Я оглянулся на звук и увидел Артура: его щит луною белел в ночи, Каледволх блистал, описывая одну смертоносную дугу за другой, темно-алый плащ струился на ветру, жилистые плечи были напряжены, и весь он устремлен в самую круговерть… Артур!
Лица я различить не мог, но не сомневался, что это он. Не знаю никого, кто сражался бы, как Артур. Эта точно отмеренная ярость, это смертоносное изящество, эта страшная четкость движений, скупая и безупречная, и одно, перетекая в другое, сливается в ослепительный гимн создавшей его Руке.
Мне пришло в голову, что вот ради этого Артур родился, ради этого в него вдохнули жизнь. Чтобы он был здесь, сейчас, чтобы именно так возглавил вот эту битву. Артур сотворен и призван ради этой самой минуты. Он услышал свое призвание и покорился. Теперь ему нет преград.
Мне хотелось быть рядом с ним, вручить ему жизнь и меч как залог верности, но, когда я пробился к нему, он был уже в другом месте.
Видел я и Лленллеаога. Он схватил саксонский факел и снова превратился в стремительно летящую головню: с мечом в одной руке и светочем в другой он приплясывал, охваченный неистовством боя. Враги падали перед ним, справа и слева, рассыпаясь, словно искры, летящие от его факела.
Из мрака передо мной возникали лица: разрисованные пикты и круитни, рыжеволосые саксы и темноголовые англы, то бледные, то багровые от ярости, и все они кровожадно кривились и гримасничали.
Горячая кровь бежала по жилам, гудела в ушах, стучала в виски. В боку кололо, легкие разрывались. Но я разил и разил, снова, снова и снова, меч вздымался и падал в смертельном ритме, падал, словно праведный суд с ночных небес, словно рок на головы неразумных.
С каждым ударом у меня прибывало сил, как у древнего героя Гвина, становившегося сильнее к концу дня. Боль уходила из мышц, смывалась дождем, промочившим меня до нитки. Руки, сжимавшие щит и меч, уже не казались деревянными. В голове прояснилось. Зрение стало четче. Внутри закипала жизнь, сияние битвы, которое прогоняет прочь все остальное.
Мои люди не отставали: плечо к плечу мы рубили врагов. Что может быть лучше, чем чувствовать рядом с собой верных храбрецов! Сердце мое пело. Мы трудились в бою, как трудились на постройке стены, отвечая ударом на удар и выпадом на выпад. Дух бойцов крепнул вместе с моим. Нас уже не теснили. Мы как-то остановили натиск врага и продолжали его сдерживать.
В темноте слышался вой варваров, вопли берсерков и страшные раскаты саксонских боевых рогов, но мы не сдавались. Враги обратились в море, сердито бьющее о нас, как о подножие Лестницы Великана. Подобно морю, они набегали на камень и прокатывались по нему, захлестывая нас с головой, но стоило волне схлынуть, как становилось видно: камень стоит, как стоял.
Лютая ночь, лютая сеча! Оглушенные ветром и громом битвы, мы удерживали вражеское полчище, и с мечей наших струилась кровь. Я убивал каждым ударом, каждый взмах меча уносил жизнь. Рука моя взмывала и падала с молниеносной четкостью, и каждый раз чья-то душа отправлялась в черное царство смерти.
Враги падали, все вокруг стало на удивление отчетливым. Я бушевал, но был холоден, как стальной клинок. Господи, помилуй! Я забивал врага, как скот!
Я отнимал жизнь, но не испытывал ненависти. Я убивал, но даже когда они падали наземь, во мне не было злобы. В душе не осталось ожесточения.
Заря сдернула покров тьмы, и мы увидели дело своих рук. Вовек не забуду этого зрелища: белые мертвецы в сером утреннем свете… тысячи, десятки тысяч… рассыпанные на склоне, словно камни… безжизненные, исковерканные тела, мертвые глаза смотрят на белое солнце, встающее в белом небе, и черные пятна кружащих, кружащих ворон…
Наверху — крики соколов. Внизу — обагренная земля. Вокруг — смрад смерти.
Мы победили. Мы взяли верх, но в то мрачное утро глаза почти не различали победителей и побежденных. Мы тяжело опирались на мечи или копья и не могли шевельнуться от усталости.
Любой сторонний наблюдатель посчитал бы нас мертвыми. Мы были живы, но способны были лишь дышать и моргать опухшими красными глазами.
Я сидел спиной к камню, не в силах разжать пальцы и выпустить рукоять меча. Рядом лежал побитый, весь во вмятинах, щит.
— Бедуир! — позвал знакомый голос.
Я поднял глаза, увидел, что ко мне идет Артур, и попытался встать.
Серый от усталости, с иссеченными руками, в изодранном, залитом кровью плаще предводитель Британии поднял меня на ноги и сдавил в медвежьих объятиях.
— Я искал тебя, — шепнул он. — Не чаял найти живым.
— Я сам сомневаюсь, что жив, — был мой ответ.
— Уж если все варвары мира не сумели тебя убить, так тебя теперь ничто не возьмет, — отвечал он.
— Что Кай? Борс? Кадор?
— Живы.
Я тряхнул головой, и взгляд мой снова упал на усеянное трупами поле. По мертвецам враскачку расхаживали вороны. Желудок свело, я согнулся пополам, меня стошнило желчью. Артур спокойно стоял рядом, держа руку на моей спине. Когда приступ прошел, он поднял меня и повел, придерживая за плечи.
— Сколько нас осталось? — спросил я, страшась услышать ответ. Но я должен был знать.
— Больше, чем ты думаешь.
— Сколько же?
— Два полка — почти.
— Короли?
— Маглос и Кередиг мертвы. Эннион смертельно ранен. Кустеннин мертв.
— Мирддин?
— Жив-здоров. Знаешь, когда началась битва, он поднялся на стену и всю ночь простоял, держа над нами поднятый посох. Все время сражения он молился о нашей победе.
— Что с Гвальхавадом? В начале боя он был рядом со мной, но в сумятице я потерял его из виду.
— Даже не ранен. Они с Лленллеаогом ищут среди убитых.
В тот миг я не понял, что это значит.
Мы немного прошли под гору, и я увидел других: они тоже брели, медленно, тихо ступая среди убитых. Когда мы подходили к стене, сзади, чуть выше по склону, раздался крик: Гвальхавад и Лленллеаог нашли, что искали.
Мы повернулись и пошли к ним. Я увидел тело, лежащее поверх штандарта из черепов и костей. Так вот что они нашли!
Артур носком сапога перевернул тело. Цердик пустыми глазами уставился в пустое небо. На шее зияла черная рана, правая рука была отрублена выше локтя. Черты застыли в привычном выражении дерзкой усмешки, которую я так часто у него видел, будто сама смерть — оскорбление его достоинству, унижение его гордости.
Его окружали телохранители-саксы. Все они погибли почти разом, неизвестно, в начале или в конце битвы: никто не видел их смерти. Однако Цердик был мертв, и с ним — его вероломство.
— Что с ним делать? — спросил Гвальхавад.
— Оставить здесь, — отвечал Артур.
