Екатерина благосклонно взглянула на него.
— Может статься, вы и правы, граф. Но я мыслю: сему я обязана французским философам: я желала реализовать их теорию просвещенного абсолютизма на практике, здесь, в России, но…
Екатерина, подняла указательный палец и улыбнувшись, паки затарабанила пальцами по столу.
— Знаете, что меня отрезвило? — спросила она.
— Полагаю, Французская революция?
— Именно! Пугачевское восстание и Французская революция! Оказалось, что учения Вольтера, Руссо и других философов не столь безобидны для монархии.
Обер-прокурор с воодушевлением подхватил:
— К тому же, их теория, государыня, может статься, пригодна для Франции, между тем, как между ней и нашим отечеством существует огромная дистанция во многих отношениях…
— То-то и оно, — промолвила Екатерина, окинув Самойлова критическим, полувопросительным взглядом. — Полагаю, что предоставление свободы всему обществу чревато неуправляемым хаосом… Вы, я зрю, много в оном понимаете, граф. Как вы думаете, что особливо повлияло на вольнодумство таковых, как Новиков, Княжнин, Радищев и им подобных?
Обер-прокурор, поднял глаза, как бы вопрошая Всевышнего, закинул руки за спину, засим, опустив голову, изрек:
— Думаю, все оное идет с того момента, когда десять лет назад вы, государыня-матушка, изволили разрешить открывать типографии всем желающим.
Екатерина, посмотрев на него с особливой аттенцией, усмехнулась:
— Да. И для сего надобно было токмо лишь поставить в известность полицию.
— На нынешний день, Ваше Величество, я вам докладывал, открылось по одиннадцати типографий в обеих столицах и примерно толико же в провинции.
— Сказывают, даже в Тобольске имеется одна?
— В том то и дело! Свобода слова и вольнолюбие кругом и всюду по России, Ваше Величество. Я бы просил Ваше Императорское Величество ввести строгую цензуру на без меры словоохотливых вольнолюбцев.
Екатерина, покосившись на него, отвела глаза, засим спокойно отреагировала:
— Цензуру говоришь? Строгую?
Обер-прокурор, порозовев от волнения, подтвердил:
— Строгую, Ваше Величество!
Екатерина с минуту смотрела как бы сквозь него, засим задумчиво промолвила:
— Что ж, над сим следует поразмыслить, господин обер-прокурор.
Помедлив, Екатерина продолжила:
— Но разве можливо будет знать, чем дышат вольнолюбцы, али, к примеру, мои взрослые внуки, али их отец — Великий князь Павел?
Обер-прокурор, мгновенно поняв, куда клонит императрица, ответствовал:
— Сие не просто, Ваше Величество, но можливо. «Tempus consilium dabet». Не беспокойтесь на сей счет, я позабочусь об оном.
Записки императрицы:
Известный художник — портретист Боровиковский, коий был приглашен в столицу восемь лет назад, в бытность нашего посещения Тавриды, заслуженно получил за свои изумительные портреты звание академика. Колико прекрасных художников теперь в России! И Левицкий, и Лосенко, и Саблуков, и Рокотов, и Боровиковский, и Аргунов, и Тропинин, и Христинек, и Антропов. И колико прекрасных архитекторов! Среди них Воронихин, Львов, Баженов, Старов, Козаков, а колико на подходе молодых, пока неизвестных, учащихся в Италии и во Франции! А ведь в начале моего царствования таковых по пальцам можливо было перечесть.
* * *
В знаменательный день открытия публичной библиотеки, коя состояла токмо из обширной коллекции книг, собранной графом Строгановым, на обеде, данном им в честь оного события, императрице была представлена молодая французская художница, госпожа Мари Виже-Лебрен. Александр Строганов, знавший ее еще в бытность долгого пребывания во Франции, восторженно отзывался об отменно хорошенькой художнице, к тому же, бывшей наперстнице Марии-Антуанетты. Она показала несколько небольших портретов, написанных ею недавно. Портрет Нассау-Зигена был великолепен, и Екатерина положила, что можно ей доверить написать еще один свой портрет. Пусть потомство будет знать, какова она была в старости.
Позировать сей художнице ее подвигло, прежде всего, то, что Виже-Лебрен хорошо знала покойную французскую королеву и написала не один ее портрет.
Во время первого сеанса, чуть ли ни первый вопрос императрицы к художнице был задан касательно королевы:
— Как вы познакомились с Марией-Антуанеттой, госпожа Лебрен?
Мари подняла свои небесной голубизны глаза:
— Так случилось, что я оказалась под покровительством двух богатейших дам Франции: мадам де Верден и принцессы Марии-Аделиады де Бурбон-Пентьевр, супруги герцога Шартрского. Думаю, они рекомендовали меня королеве и я была приглашена в Лувр.
— Как вам показалась королева Франции?
Мари, не прерывая свои мазки на полотне, тепло улыбнулась: вестимо, ей нравилась Антуанетта.
— Она, Ваше Величество, была очень красивой и приятной в разговоре дамой. Первые ее два портрета я нарисовала более двенадцати лет назад. Мы с ней одногодки и мы подружились. Она хороший человек и все глупости, которые про нее распространяли недоброжелатели — сущая ложь.
Екатерина согласно кивнула:
— Я в оном не сумневалась, особливо касательно гнусного обвинения в инцесте. Когда умер мой Первый министр, князь Потемкин, о нем стали сочинять самые невероятные истории. Могу вообразить, что будут говорить обо мне…
— Да. Мир жесток. Но Мария-Антуанетта оказалась мужественной женщиной, ничем не уронила королевского достоинства. Ее вывели к эшафоту одетой в простую белую пикейную рубашку, с белым муслиновым платком на плечах, с чепчиком на остриженной голове и туфлях лилового цвета. Вы знаете, некоторые мужчины теряют самообладание на эшафоте, плачут, падают в обморок. Антуанетта же сама легла под нож.
Екатерину передернуло. Она обхватила себя руками, как естьли бы ей вдруг стало холодно. Беспокойно посмотрела на художницу, ей не хотелось, чтобы она видела ее дрожащую. Кажется, Мари была занята красками. Приняв прежнюю позу, императрица спросила ровным голосом:
— Известно ли, где сейчас находится дофин, ее маленький сын?
Мари Виже-Лебрен, сокрушенно ответствовала:
— Этого я не знаю, Ваше Величество… Не знаю.
Обе замолчали, занятые своими мыслями. Мари подошла, поправила платье Екатерины Алексеевны. Раздумывая о событиях во Франции и Польше, Екатерина вдруг проронила:
— Польша исчезла с карты мира… Вы ведь знаете бывшего польского короля? Он теперь обосновался в Петербурге.
Мари, паки, подняв от холста глаза, с готовностью ответствовала:
— О да, я видела его! Он приглашал меня к себе во дворец. Я собираюсь написать еще один его портрет…
