Днем, перед отъездом, Светлейший князь Таврический поехал попрощаться с фрейлиной императрицы Натальей Кирилловной Загряжской, урожденной Разумовской. Как всегда, она встретила его приветливо: усадила, накормила обедом. Сидя чуть скособочившись, из-за своего, тщательно замаскированного, незаметного горба, она, не спуская с него глаз, с грустной проникновенностью обратилась к нему:
— Ты не поверишь, как я по тебе грущу.
Потемкин, заломив бровь, даже отложил вилку.
— А что такое?
Наталья Кирилловна сокрушительно молвила:
— Не знаю, куда мне будет тебя девать.
— Как так? Что означает — девать? — захлопал ресницами удивленный князь.
Загряжская, думая, что он делает вид, что он не понимает, на что она намекает, сказала ему с печалью, но напрямик:
— Ты моложе государыни, ты ее переживешь: что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком!
Потемкин улыбнулся, мотнул опущенной головой, сказал задумчиво:
— Не беспокойся, Наталья Кирилловна! Я умру прежде государыни, — и, весело подмигнув ей, добавил, — я умру скоро.
Наталья Кирилловна подскочила на месте, ее красивые серые глаза округлились, выступили слезы и она, вне себя, вскричала:
— Как ты можешь таковое наговаривать на себя, Григорий Александрович! Типун тебе на язык!
Она еще долго выговаривала ему свое неудовольствие касательно его последних слов, пока он не извинился и не успокоил ее. Тепло распрощавшись с ней, он направился к своей племяннице Татьяне Васильевне Потемкиной, у которой недавно родился сын Александр, а прелестной дочери ее, Екатерине, крестнице самой императрицы, было всего лишь два года. Она не хотела спускаться с колен своего деда Григория, коий то и дело обнимал и целовал ее. В тесном кружке, где присутствовали его племянницы Татьяна и Екатерина, а такожде фрейлина императрицы Варвара Головина, Потемкин вдруг, с печалью в голосе, заговорил о скорой своей смерти, чем необычайно расстроил их всех. Их подруга, молодая графиня Головина, считавшая Светлейшего самым безнравственным человеком столицы, и та была тронута до слез.
Светлейший князь, распрощался с ними вечером, понеже ему еще предстояло встретиться с банкиром бароном Ричардом Судерландом.
* * *
Утром императрица Екатерина Алексеевна взяла в руки Камер-фурьерский церемониальный журнал, который сообщал: «24 июля, четверг. Сего числа по утру в 4 часа Его Светлость Князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический из Царского Села предпринял путь к армии».
Не желая никаких проводов ни со стороны друзей, ни врагов, Потемкин, с небольшим сопровождением, уже два часа был в пути, двигаясь на юг империи. Она хотела встать, проводить его, но князь воспротивился, понеже не желал ей сцен ревности со стороны Платона. Екатерина положила журнал на место. Почему-то у неё сжалось сердце и в сей же миг, вдруг, какая-то большая невиданная птица черно-белого окраса забилась в стекло; отлетела, вновь забилась, после третьего раза улетела. Екатерина открыла окно и долго провожала ее взглядом. Сердце стучало так, что, дабы умерить его, она прижала руки к груди. Через минуту она села за стол написать следом Светлейшему князю записку с теплыми словами с наилучшими пожеланиями. О птице не стала упоминать, понеже князь был не в меру суеверен.
Секретарь его, Василий Попов задержался в Петербурге по делам Светлейшего, и отбыл на юг через две недели после Потемкина. Екатерина на сей раз наставляла помощника князя особливо тщательно, прося часто писать обо всем, что будет происходить вокруг князя Григория Александровича и неотступно следить за его здоровьем.
В городе говорили, что князь потерял былое расположение императрицы. Сии досужие разговоры, кои доходили и до государыни, весьма раздражали ее. На самом деле, Светлейший князь Таврический, уехал, уверенный в том, что имеет полное её доверие и все, чего желал иметь в своей власти. В перлюстрированном письме аглинского посла графа Чарльза Уитворта, Екатерина с некоторым удовлетворением отметила, что тот информировал свое министерство о том, что Светлейший князь имеет теперь полную свободу решать: заключать мир с Турцией, или продолжать войну. «Пусть знают, с кем имеют дело, — усмехнулась она. — Он, доподлинно, ни с кем не станет церемониться». В том же письме граф Уитворт отмечал, что нет никакой вероятности в успехе козней Зубова, понеже благосклонность императрицы к князю слишком велика. Екатерина недоумевала: о каковых кознях шла речь? Она задавалась вопросом: «Ужели, при дворе так бояться Платона, что все не решаются донести мне о них?»
Вечером перед сном она спросила своего любимца:
— Как ты на самом деле относишься к Светлейшему князю, Платоша?
Тот нахмурился, пытливо посмотрел на нее.
— Как можливо относиться к человеку, коего ты раньше любила, а он не оценил твоей любви?
— Разве я говорила, что он не ценил?
— А как оное инако назвать? — запальчиво испросил Платон.
— Видишь ли, мой милый, здесь большую роль сыграл его характер. Он получил из-за него отставку от меня. И весьма страдал. Однако он человек государственный, большого масштаба. Его надобно почитать и беречь для отечества.
Насупившись, Платон обиженно буркнул:
— Поелику, государыня-голубушка, ты часто сама идешь навстречу его желаниям! Мне порой кажется, что ты просто боишься его, как взыскательного супруга.
От сих слов, Екатерина слегка вздрогнула, лицо сразу порозовело. Помолчав, она молвила:
— Князь крут, но и весьма умен. Он учиняет многотрудные дела. Поелику его надобно чтить и уважать. А тебе, милый Платон Александрович, не мешало бы с него брать пример.
Зубов резко отвернулся, пригладил свои смоляные волосы, как он это обычно делал, когда был чем-то недоволен.
— Что за пример я должон брать с него, Екатерина Алексеевна? Быть таким же распутным, резким, вспыльчивым?
— Будучи со мной, он не был распутным. Я не потерпела его резкость, вспыльчивость, неудержимость, оное стало причиной нашего расставания. Я прошу тебя брать в пример не оные его безрассудства, а то, как он может вести государственные дела, Платон, на благо своего отечества!
— Ах да! Государственные дела! Разве я не тщусь! Не бездельничаю же я! — обиженно и резко возразил Зубов. — Но, полагаю, как бы я не радел и не служил тебе, зоренька моя, я никогда не буду так свободен в принятии своих решений, как князь, коему вы даете право самому решать, на каких условиях заключать мир с турками, начинать ли войну с Польшей, принимать ли решения о форме польской конституции и тому подобное!
Екатерина, видя его по-детски разобиженное лицо, примирительно улыбнулась:
— Отчего же, Платоша! Коли ты станешь человеком такового размаха, как Его Светлость, может статься, ты будешь иметь и паче полномочий. Не сумневайся, милый мой!
