Глаза Платона Зубова недоверчиво блеснули. Паки отвернувшись, она сказал сквозь зубы с некоей тоской:
— Что ж, стало быть, авось и я к пятидесяти годам стану таковым… Долго, однако, государыня-матушка, ожидать придется мне того времени.
* * *
Еще молодой и щеголеватый, уже шесть лет женатый, граф Федор Гаврилович Головкин любил бывать на дачах у Льва Нарышкина на Петергофской дороге или у Александра Строганова на Выборгской стороне за Малой Невкой. Ездил он туда в одиночку или вместе со своим кузеном Юрием и родным братом Петром. В домах сих вельмож каждый праздничный день был фейерверк, играла музыка, и естьли хозяева были дома, то всех гуляющих угощали чаем, фруктами, мороженым. Здесь можно было встретить и царедворцев, и писателей, пиитов, художников, музыкантов, актеров и совсем неизвестных людей. Оные дачи, как раз и были широким полем для Федора Головкина поупражнять свое остроумие, часто злоречивое. Любил он поддеть, осмеять, подшутить над теми, кто был ему не по нутру. Да и близких особливо не жаловал. За то, ясно видел, нажил множество себе врагов, даже кроткая графиня Варвара Головина его терпеть не могла. Что же делать? По-другому он не мог. Такожде критиковал и чуть ли не осмеивал хлебосольство хозяев сих домов. Критиковал то, что Строганов и Нарышкин посылали пансионы для бедных семей и от их имени ежедневно раздавали милостыни убогим деньгами, провизией и пособие нуждающимся. Как было ему не бывать там, коли просто даже находиться на тех дачах, было приятно, понеже стены домов сих графов украшали редкое собрание картин и всяческие редкости, столы сервировались серебряной и золотой посудой. Недаром императрица Екатерина в шутку говаривала: «Два человека у меня делают все возможное, чтобы разориться, но никак не могут!».
Эх, ему бы такое богатство! Ему, приехавшему в Россию без гроша в кармане, приходилось туго первое время. Поелику ему, егермейстеру, дабы поправить свои денежные дела, пришлось рано жениться на Наталии Измайловой, дочери генерал-лейтенанта Измайлова Петра Ивановича. Однако денег никогда не хватает, он весь в долгах, как в шелках. Ему не так повезло, как брату, коему государыня подарила сто тысяч, дабы он мог жениться на Нарышкиной Екатерине. Мало того, что невеста богата, ему еще и денег дали, якобы без них, Лев Нарышкин не отдавал свою дочь! Слава Всевышнему, теперь он, граф Головкин — камергер, обер-егермейстер! По правде говоря, ему государыня Екатерина тоже пожаловала денег, но в два раз меньше. Не обидно ли! С чего таковая несправедливость? Ведь он красив, все отмечают его живой иронический ум! Его добрейшая жена, однако, пуще всего любила сочинительство, пишет романы и предпочитает жить подальше от меня — в Берлине. Он, в общем, тоже любитель писать вирши и тоже склонен к сочинительству. Но, право, времени на сериозное писательство пока нет. Все время он, как приближенный к Платону Зубову, отдает участию в больших и малых приемах, успевая сочинять лишь модные, задиристые эпиграммы всем подряд, окроме, пожалуй, едино Светлейшего князя, языка, коего не ложно боится. Вот уж кто оборвет, да на место посадит! Как таковому вельможе не позавидовать! Императрица ему все прощает, а его, бедного Головкина токмо и стыдит за злоязычие. Боже правый, спасибо хоть наедине, а не при всех.
Записки императрицы:
Подписан манифест об установлении черты оседлости для евреев.
Паки слушали гимн на слова Г. Держвина «Гром победы, раздавайся!» — весьма впечатлительно.
* * *
Меняя на каждой станции отменных лошадей, в дороге принимая и отправляя гонцов и курьеров чуть ли не со всего света, Светлейший князь довольно скоро оказался в Могилеве. Его, как и везде, приветствовал звон колоколов и пушечный салют. Чиновники, дворяне из самых отдаленных уголков губернии, дамы в лучших своих нарядах ожидали его у губернаторского дома. Токмо экипаж остановился, все бросились к нему, но князь Таврический, в летнем халате, изрядно припорошенном пылью, прошел в дом, ни на кого не взглянув, понеже чувствовал сильные боли в правом боку. К вечеру, отлежавшись, почувствовав себя получше и прознав о присутствии здесь некоего сочинителя и исполнителя музыки, он пригласил его к себе отобедать. Поляк, Михаил Огиньский, присоединился к его свите и был удостоен беседы. Говорили о Голландии, которую, на удивление гостю, князь, казалось, знал так, словно жил там не один год. Поговорили и о Британии, ее природе, погоде, правительстве, стратегия и тактика, коего ему была известна в подробностях. Перешли на музыку и живопись, и здесь Светлейший князь удивил Огиньского, понеже в оном тоже показал себя весьма сведущим. Наконец, перейдя к обсуждению военного искусства, Потемкин объявил среди прочего:
— Ключ к победе — есть умение нарушать правила. — И совершенно сериозно добавил, — стратегом нужно родиться.
Молодой, с лицом как-будто списанный с иконы, Огиньский, явно в восхищении от собеседника, согласился:
— Подозреваю, что и здесь вы правы, князь. Пожалуй, точно так, как музыкантом тоже надобно родиться.
Потемкин поднял брови:
— Вы так думаете? А как полагаете, кем я родился? Разве я не музыкант? Вы ведь удивляетесь, что я знаю толк в музыке…
— Знаете, ваша правда, — задумчиво согласился Огиньский. Вы, пожалуй, урождены в сей мир, одаренным всем в равной мере. Я бы сказал, чем-то вы напоминаете, по своей значимости, самого да Винчи.
Потемкин фыркнул:
— Эк, батюшка, хватил… Сей гениальный человек жил двести лет назад… Куда мне до него? К тому же, да — я люблю музыку, но не сочиняю ее, да и не рисую, как да Винчи, совсем не рисую. Не привелось…
— А кто знает, может статься, естьли б взялись, вы бы стали не хуже великого итальянца.
Потемкин нахмурился:
— Можливо, может статься…
Вечер закончился тем, что Огиньский полностью был очарован князем. Расстались они друзьями.
Ночь, намучавшись в дороге, Светлейший спал как убитый, не обращая внимания на тупую боль в боку. Наутро отписал императрице:
«Матушка родная, Всемилостивейшая Государыня. Я тридесятого числа на вечер приехал сюда, замучаясь до крайности, и экипажи перепортились. Исправясь теперь в сем, сегодня выеду. Из донесений Князя Репнина изволите увидеть, что визирь отозвался, хотя и с глупою гордостию, но уже мне известно по другому донесению, что переговоры о прелиминариях берут хорошее начало. У цесарцев мир подписан. Я пред собой послал курьера к Репнину, чтоб объявил он туркам, что я им в занимании Валахии препятствовать буду, ежели с нами не кончат.
Флот турецкий ушел от нашего ночью, а наш вошел на рейд ради исправления, мелочных починок и уравнения интрюйма. И чрез четыре дни выйдет. Теперь уже он в море быть должен. Я предписал стараться отгонять неприятеля, удерживаясь от решительного дела, ибо при начале переговоров риски не годятся, а ежели б разорвалось, чего не дай Боже, тогда уже повсеместно удар зделать. К тому же нужно пещись о присоединении кораблей: «Св. Троица» получает последние вооружения уже у Еникалы, да «Богоявление» под Очаковом, затем — «Сошествие» и «Григорий» будут готовы. «Богородица Казанская» спущена и следует к Таганрогу, а фрегат линейный «Иоанн Златоуст» уже вооружается и скоро пойдет к Еникале. Я все понужу. Войск, что возможно, я подвинуть приказал к Серету.
