Василий Попов подоспел помочь ему взобраться внутрь. Губы Светлейшего князя дрожали.
— Ну, что, друг мой, Василий Степанович, ужели думаешь, сие — простая случайность? — испросил он, расстегивая ворот, коий, по всему видно было, его душил.
— Вестимо, Ваша Светлость, случайность и не более! — с жаром заверил его, весьма обеспокоенный Попов.
— Нет, сударь, сие предзнаменование Божье! — сказал срывающимся тихим голосом князь. — Я давно сие предчувствую.
Попов открыл рот уверить его в обратном, но Светлейший жестом остановил его.
— И не противуречь! Ты не знаешь то, что знаю я. Приказ мой будет генерал-аншефу Репнину выводить войска из мест, пораженных эпидемией, а мы с тобой едем из Галац.
Под пристальным присмотром Попова, Потемкина перевезли в расположенное неподалеку местечко Гуща, где Попов кое-как уговорил его принять хину, коей лечили лихорадку.
От визиря князю Таврическому передали письмо с уверениями о полномочных, кои и должны к Их Светлости собраться в Яссы: первый — Абдулла Рейс-эфенди, второй Измет-бей — войсковой судья и третий Дурри-Заде Рузнабеджи. После короткой беседы и взаимных любезностей, в тот же день, Потемкин занялся армейскими делами. Ему доложили, что в Галаце свирепствовала эпидемия. Потемкин приказал Репнину выводить оттуда войска, а сам оставался в Гущи. Там же ожидались турецкие полномочные, которые совсем недавно завершили переговоры и подписали мир с австрийцами в Систове. Когда-то, восемьдесят лет назад, здесь дипломаты Петра Первого подписали спасительный мир с Портой, по которому Россия утрачивала все приобретения в Приазовье. Слава Богу, на сей раз все будет инако. Настала очередь туркам подписывать для себя обидный мир. Не все коту масленица!
Капризничая и чертыхаясь, князь несколько дней, послушный Василию Степановичу, морщась от отвращения пил лекарство. Уступив его увещеваниям, больной Главнокомандующий более не поехал в Яссы. Продолжать переговоры он назначил полномочных представителей — Александра Самойлова, Осипа де Рибаса и, незаменимого во всех конференциях и переговорах, Сергея Лашкарева, коий знал десять языков, прекрасно говорил на турецком и, судя по всему, он нашел общий язык с турецким толмачем, Антоном Каподистрией. Находясь в Галаце, Попов отправил в столицу императрице гонца с извещением о болезни князя Таврического.
Екатерина страшно встревожилась. И прежде Светлейший нередко недужил, но, на сей раз, письмо Попова говорило о сериозной хвори.
«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович, — писала она. — Письмы твои от 15 августа до моих рук доставлены, из которых усмотрела пересылки твои с визирем, и что он словесно тебе сказать велел, что ему беда, и что ты ответствовал, почитая все то за обман. Но о чем я всекрайне сожалею и что меня жестоко безпокоит — есть твоя болезнь и что ты ко мне о том пишешь, что не в силах себя чувствуешь оную выдержать. Я Бога прошу, чтоб от тебя отвратил сию скорбь, а меня избавил от такого удара, о котором и думать не могу без крайнего огорчения.
О разогнании турецкого флота здесь узнали с великою радостию, но у меня все твоя болезнь на уме.
Смерть Принца Виртембергского причинила Великой Княгине немалую печаль. Прикажи ко мне писать кому почаще о себе. О значение полномочных усмотрела из твоего письма. Все это хорошо, а худо то токмо, что ты болен. Молю Бога о твоем выздоровлении. Прощай, Христос с тобою.
Августа 28 дня, 1791.
Платон Александрович тебе кланяется и сам пишет к тебе».
Светлейший сразу отписал ей ответ, где сообщил, что чувствует себя лучше и, что его навестил герцог Эммануил Осипович Ришелье, геройски сражавшийся при взятии Измаила и получившего орден Святого Георгия 4-го класса. Сообщил ей, что веселый, три раза правнучатый племянник известного всему миру кардинала Решилье, герцог предложил свой прожект переселения иммигрантов-французов на земли Приазовья.
Императрица отвечала:
«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович. Письмо твое от 24 августа успокоило душу мою в рассуждении тебя самого, понеже увидела, что тебе есть лехче, а до того я была крайне безпокойна. Но не понимаю, как, в крайней слабости быв, можешь переехать из места в место.
Контр-Адмирал Ушаков весьма кстати Селима напугал. Со всех мест подтверждаются вести о разграблении Мекки арабами и что шерифа Меккского держат под караулом, а Меккою завладели. Я весьма любопытна видеть журнал обещанный. Пожалуй, напиши ко мне — чрез кого ты послал к Дюку Ришелье орден Св. Георгия, шпагу и мое к нему письмо. Он доныне ничего не получил еще.
Платон Александрович тебе кланяется и сам писать будет к тебе. Он весьма безпокоился о твоей болезни и один день не знал, что и как печаль мою облегчить.
Прощай, Бог с тобою. Я здорова. У нас доныне теплые и прекрасные дни.
Санкт-Петербург. Сентября 4 числа, 1791 г.»
Екатерина, с облегчением вздохнула: болезнь Светлейшего не на шутку ее обеспокоила, но после последнего письма, она весьма успокоилась, решив, что сие просто очередная болезнь, коя, как и все, благополучно прошла. Но, когда через две недели паки получила сообщение, что ему худо, сериозно запаниковала до таковой степени, что не могла ничем упражняться и отказалась принимать докладчиков.
* * *
Граф Александр Безбородко, и братья Орловы, Федор и Алексей, гораздо поседевшие, оба дородные, и все еще видные, мощные пожилые кавалеры, находились в гостях у графа Петра Завадовского. Холостые друзья Петра Васильевича весело разговаривали с его женой, единственной посреди них дамой. Молодая, почти на тридцать лет моложе мужа, Вера Николаевна, проведя с ними около часа, удалилась к дитю, коий был нездоров.
— Хороша у тебя жена, — почтительно заметил граф Алексей Григорьевич.
Граф Федор тоже не смог скрыть восхищения:
— Каковые у нее пышные волосы!
— А глаза! — вторил ему граф Алексей. — Колико лет вы уже в браке, граф? — любопытствовал он.
— Шестой год, — ответил, горделиво улыбаясь, граф Петр.
— Вижу, Вера Николаевна заботливая мать…
Глаза у хозяина дома погрустнели.
— Весьма заботливая, граф, одно печально, дети наши в младенчестве умирают. Ужо троих похоронили.
Орловы сделали сочувственные лица.
— Не знал, — скорбно молвил граф Алексей. — Ведаю, как оное печально родителю. Когда мой годовалый сын умер, я не хотел жить. Лошади меня спасли.
— Слава Богу, коневодство для него много значит, — молвил граф Федор Григорьевич, почтительно поглядывая на брата.
— Вот и меня спасает работа при императрице, — согласно кивнул Завадовский.
— Государственные дела способны поглотить все наше время, — заметил, широко улыбаясь граф Безбородко. — Посему и не женюсь. Того советовал и Петру Васильевичу, да не послушал меня. Граф Алексей возразил:
