Не успела племянница приехать и чуть поднять его дух, как Потемкин в письме уже сообщал государыне:
«Благодаря Бога опасность миновалась, и мне легче. Я не уповал уже Вас, матушка родная, Всемилостивейшая Государыня, видеть».
В следующем письме императрица писала, обращаясь к Александре Васильевне:
«Из письма вашего от 27 сентября вижу я, что князю есть полегче; но совсем тем я весьма беспокойна о его состоянии. Пожалуй, останься с ним, а пуще всего, чтоб во время продолжительного выздоровления поберегся».
Изредка, избавившись от сильных болей, Светлейший князь говорил с горечью:
— Место сие, от малярийной эпидемии наполненное трупами человеческими и животных, более походит на гроб, нежели на обиталище живых, не город, а огромный гроб!
Александра Васильевна, не отрывая от него тревожных глаз, соглашалась:
— Да, место ужасное. От эпидемии толико людей ушли из жизни, надобно всем людям и нам ехать отсель подалее, дядюшка дорогой.
Александра Васильевна уговорила его ехать из Галаца в Яссы, где находились лучшие врачи его армии. Доктора Тимман, Массо и штаб-лекарь Санковский делали все, что от них зависело, дабы облегчить его страдания. Большой любитель хорошо поесть, князь согласился полностью соблюдать диету.
Болезнь отпустила его, но ненадолго. Она, паки возобновившись, усилилась, и ему стало совсем плохо, его стоны надрывали сердце и наводили печаль на его приближенных. За трое суток до дня своего рождения, князь Григорий Потемкин причастился, в ожидании смерти. Для его окружения наступили черные дни, все они были не в себе. Но князь все еще жил. Приступы участились и мучительные боли не оставляли его, но он категорически отказывался от каких-либо лекарств и подолгу молился. Василий Попов и Александра Браницкая, как и некоторые другие, спали в одной комнате с ним. В редкие минуты, боль стихала, и князь обращался к ним слабым голосом:
— Конец мне, нет никакой надежды на выздоровление…
— Григорий Александрович, ну зачем вы так, — отвечал Попов, — всяк больной, лечится, потом выздоравливает.
— Едва ли я выздоровею, любезный друг мой, Василий Степанович, — сокрушенно, шелестящим голосом, возражал князь, — колико уже времени, а облегчения нет, как нет. Но, да будет воля Божия!
— И слышать не хочу, — с укором, горячо возражала племянница, нежно поглаживая ему руки — вам еще жить да жить, вы надобны всем нам и нашему отечеству, поелику, извольте не допускать таковых мыслей в голову, дядюшка милый наш!
Светлейший князь мучился непрерывным жаром и головными болями. Но, несмотря на свое болезненное состояние, с Божьей помощью, он следил за ходом переговоров, посылал визирю подарки, передислоцировал армию на случай продолжения войны и докладывал Екатерине, что флот благополучно вернулся в Севастополь. Не прекратил он заниматься и польскими делами: тайно вызвал к себе своих союзников — генерала артиллерии польской армии Феликса Потоцкого и фельдгетмана Северина Ржевуского, дабы сообщить им о намерениях императрицы.
К концу сентября состояние Потемкина паки ухудшилось. Он начисто забыл обо всех своих привязанностях. На память приходила токмо та, которая не оставляла его с первого дня их знакомства. Григорий Александрович, и особливо Екатерина Алексеевна, как будто чая наверстать упущенное время, пуще прежнего, часто писали друг другу о своих чувствах, изъясняясь самыми теплыми словами любви.
В Яссах продолжала свирепствовать малярия. Большинство больных поправлялись после нескольких дней озноба и бреда, но Потемкину, за которым неотлучно смотрел его доктор Массо и ухаживала племянница, графиня Александра Браницкая, лучше не становилось. Государыня Екатерина Алексеевна желала следить за ходом его болезни так, будто он находился в соседних комнатах Зимнего дворца. Но курьеры преодолевали расстояние между Яссами и Петербургом за семь-двенадцать дней, и ее письма всегда опаздывали: когда она думала, что ему лучше, он снова ослабевал — и наоборот. Она строго приказала Василию Попову посылать ей ежедневные отчеты о состоянии князя. Ко дню рождения Светлейшего князя, она писала:
«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович. Все-крайне меня безпокоит твоя болезнь. Христа ради, ежели нужно, прийми, что тебе облегчение, по рассуждению докторов, дать может. Да, приняв, прошу уже и беречь себя от пищи и питья, лекарству противных. Бога прошу, да возвратит тебе скорее силу и здравье. Прощай, мой друг.
Платон Александрович тебя благодарит за поклон и весьма тужит о твоем состоянии. С имянинами тебя поздравляю и посылаю другую шубенку.
Екатерина».
* * *
Екатерина была благодарна графу Симолину, что он, за щедрое вознаграждение, добыл шифр, которое употребляло французское посольство в Петербурге при переписке со своим начальством, а такожде особый шифр, которым министр пользовался при переписке с Петербургом. Опричь того, граф сообщал, что за деньги можливо получать все от депутатов епископа Оттенского, господина Талейрана и господина Мирабо.
Со смешанным чувстом злорадства и тревоги Екатерина читала депеши молодого дипломата Женэ своему министру. Что токмо она из них не узнавала! И то, что все королевские дворы боятся французской революции, и что многие русские люди приветствуют французскую революцию, и, что ее собственный внук одобряет парижские преобразования, и, что бабушка, то есть сама императрица, объяснила ему достоинства конституции, но, якобы, велела молчать. Молодой, горячий дипломат-республиканец, который не допускался ко двору, рассуждал о трех видах возможной революции в России, но легкомысленно прямо называл своих тайных агентов по именам и сообщал такие подробности разговоров Екатерины, что ей не стоило труда легко выявить изменщиков.
Она отослала через Берлин письмо одному из французских принцев, презрительно отзываясь о страхе Пруссии перед революционной Франции, прекрасно зная, что немцы тайно его распечатают и прочтут. Екатерина нервничала и злилась на нерешительных, нерасчетливых, безыдейных сторонников гонимого короля. Сам король делал неверные шаги во всех отношениях.
— Можливо ли помогать такому монарху, коий сам свою пользу не понимает? — не единожды восклицала Екатерина.
Граф Зубов, высокомерно отмечал:
— Стало быть, толстому Людовику недосуг раздумывать на бесполезную материю, государыня-матушка!
Осень девяносто первого года была совсем неприветливая, соответствующая настроению Екатерины, которое было необычно тяжелым и печальным из-за болезни князя Потемкина. Резко похолодало. Дождь то накрапывал, то лил, как из ведра. Екатерина мерзла в хорошо натопленных покоях дворца то ли от постоянного беспокойства, то ли от новой непонятной болезни. В один из дождливых сентябрьских дней, перед самым сбором в Эрмитаже, граф Зубов докладывал императрице:
— Прибыл граф Валентин Эстергази, посланник французских принцев, бежавших из своей страны, и просит представить его вам, Ваше Величество.
