Императрица раздала подарки свите принца и поручила графу Валентину Эстергази передать ему ящик с драгоценностями, который он должон был раздать от своего имени служащим и всем лицам, состоявшим при нем во время его пребывания в Петербурге.
В день своего рождения императрица Екатерина Алексеевна вручила графу д’Артуа миллион рублев, коллекцию золотых медалей, походный серебряный сервиз. Такожде она открыла ему кредит на триста тысяч рублев, и, освященную митрополитом Гавриилом, шпагу с бриллиантом, на металле которой выгравирована надпись на русском языке: «С Богом за короля!»
— Я бы вам не дала шпагу, — сказала императрица, вручая ее, — естьли бы не была уверена в том, что вы предпочтете погибнуть, нежели отказаться ею воспользоваться.
Тронутый приемом, личным вниманием Ея Величества, количеством подарков, принц готов был тысячу раз согнуться в поклоне. Через день он отбыл, дабы исполнить намеченный план.
Екатерина была неспокойна. Она была почти уверена, что принц ничего не сможет добиться у аглинского правительства. Впрочем, так оно и случилось. Британия отказала принцу во всем, пеняя на то, что ee связывает договор нейтралитета, и она не может ввязываться ни в какие военные мероприятия.
Екатерина была в ярости. Ни одна страна не хотела идти противу революционной Франции. Австрийский министр Кобенцель так и заявлял: «Естьли французы перейдут Рейн, в ту же минуту все деревни от Бонна до Базеля будут за них и объединяться, чтобы убивать князей, графов и дворян, которые попадут им под руку».
— Оные люди, — гневалась Екатерина, — хотели, чтобы нажаренные жаворонки сами летели б им в рот… Они бы все съели и ничего не сотворили.
* * *
В Петербурге не говорили теперь ни о чем, опричь, как о наследстве князя Таврического. Из Ясс прибыл Безбородко, который доложил императрице: «Много он должен казне, но много и на казне считает».
Слова его моментально разлетелись по всему городу. Как всегда, в полном доме Льва Нарышкина, почтенное собрание из хозяина и хозяйки дома, брата его с женой, старого друга Федора Барятинского с дочерью Екатериной Долгоруковой тоже с мужем, никак не могли разъехаться, толкуя о событиях последних дней. Федор Сергеевич Барятинский степенно рассказывал:
— Друг мой, Безбородко, через руки коего, все вы ведаете, проходят перлюстрированные письма, сообщил мне, стало быть, граф Стендинг, шведский посланник, писал недавно Густаву Третьему, предполагая, что, когда все долги князя Потемкина будут уплачены, семеро наследников получат совсем немного.
— Как? — недоверчиво оглядывая его, возразила его дочь Екатерина. — Ведь всем известно, что он владел мильонами и оставил значительное состояние, особливо в брильянтах!
— Якобы он оставил не мильоны, а токмо долги, — подметила графиня Марина Осиповна.
Александр Нарышкин заявил:
— Все говорят о семи мильонах. Оные деньги не могут покрыть его долги. Однако императрица сказала Безбородке, что хотя Светлейший князь пользовался казной, как собственным банком, но он тратил и свои средства на государственные нужды, и подсчитать, колико должна каждая сторона, уже невозможно.
— Да, — чинно вмешалась в разговор Анна Никитична, — Екатерина Алексеевна может оставить долги на наследниках, и тогда на уплату их ушли бы все деньги, но разве государыня способна такое учинить с ними?
Князь Федор Барятинский удрученно заметил:
— Положение усугубляется тем, что придворный банкир барон Судерланд умер в один день со Светлейшим князем. Кстати, смерть оную неожиданной не назовешь, он мучился около месяца. Перед смертью, он испытывал, опричь сильных болей, подавленное настроение, тяжелое уныние, таковое же, как, по рассказам графини Браницкой, испытывал князь Таврический.
— Заметьте, — подняла палец Долгорукова, — умер он в один день со своим покровителем — Потемкиным. Я уверена их обоих отравили, — заявила она категорическим тоном.
Все замолчали. Мать Долгорукой, Марья Васильевна, неуверенно подтвердила мнение дочери:
— Да, известно, что накануне отъезда, Светлейший обедал у банкира. Может статься, кто-то и подсыпал им яду.
Федор Сергеевич сердито заметил:
— Ну, оное никто не может знать, сударыни…
Граф Иван Иванович Шувалов, со значительным видом, подняв седые брови, заявил:
— Потемкин был должон покойному Судерланду более семи ста тысяч рублев ассигнациями. Помимо сего, едино в Петербурге долги его составляли около двух мильонов. Посему, в казне не осталось почти денег.
— Стало быть, надобно просить взаймы у соседственных стран? — спросил обер-шенк Нарышкин.
— А кто даст! Положение наше незавидное, — резюмировал Лев Нарышкин и добавил:
— К тому же, вы ведь ведаете, господа любезные, что со своей обычной щедростью, буквально на днях, государыня Екатерина выкупила у наследников князя — Таврический дворец за почти мильон рублев, такожде, как его коллекцию картин, стеклянную фабрику, брильянты тож на мильоны рублев и колико имений. Она сама заплатила долги покойного и предоставила делить огромное состояние семерым наследникам — Энгельгардтам и Самойловым. Токмо в польской Смиле каждый из них получит по четырнадцати тысяч душ мужеского пола, не считая имений в России.
Федор Барятинский, удивленно качая головой, молвил:
— И после оного мне смешно слышать, как придворные сказывают, что государыня охладела к князю Потемкину, и ей дела нет до его кончины. Один оный жест по отношению к его наследникам говорит о многом.
Обер-шталмейстер, Лев Нарышкин сериозно заметил:
— Любопытно… Любопытно… Императрица Екатерина распорядилась закрыть все собрания в столице, прекратить приемы при дворе, вечера в Малом Эрмитаже. Посему, стало быть, кто-то напраслину плетет касательно императрицы и князя.
— Как это ей нет до него дела? — возмутилась Анна Никитична. — Она потеряла не полюбовника: Потемкин для нее был друг, гений, коий не уступал ее собственной гениальности!
После сих слов все помолчали. Адмирал Чернышев, худой, с болезным видом, нещадно мял свои пальцы. Лев Нарышкин, отвернулся к окну и не сводил глаз с колышущихся за стеклом ветвей клена.
— Да, что там и говорить, — заметил Барятинский, — даже сей швед, Стединг, находит, что чувствительность Екатерины, касательно смерти князя Григория Потемкина — лучший панегирик Потемкину. Весь город в трауре.
— Хотя, как всегда бывает, многие, под внешней печалью, скрывают торжество, — отметила графиня Долгорукова.
— О! Я ведаю, кто торжествует, — презрительно молвил граф Александр Нарышкин. — Далеко не надобно ходить. Одна из них, вестимо, княгиня Дашкова!
Долгорукова передернув плечами, насмешливо ввернула:
— Их имена всем известны! Начиная с графа Зубова и его семьи, Салтыкова Николая Ивановича и всех других, обиженных природой. Я все-таки не исключаю, что и банкир и князь были отравлены, — паки категорически, поджав красивые губы, заявила Долгорукова.
