Мы прибыли в Львов всего за одиннадцать часов, но все-таки сразу пропутешествовали к вокзалу, как распорядился Отец. Найти его было емкотрудно, и мы много раз становились потерянными людьми. Это дало Дедушке ярость. «Ненавижу Львов!» — сказал он. Мы пребывали там десять минут. Львов большой и впечатляющий, но не как Одесса. Одесса очень красивая, с множеством знаменитых пляжей, на которых девочки лежат на спинах и экспонируют свои первосортные груди. Львов — это город вроде Нью-Йорка в Америке. По правде, Нью-Йорк был спроектирован по модели Львова. В нем есть очень высокие строения (целых шесть уровней), всесторонние улицы (вместимостью в целых три машины) и много мобильных телефонов. В Львове много статуй и много мест, на которых раньше располагались статуи. Я никогда не освидетельствовал места, оформленного таким количеством бетона. Все было бетон, всюду, и я вам скажу, что даже небо, бывшее серым, выглядело забетонированным. Это именно то, о чем мы с героем заговорим позже, когда испытаем отсутствие слов. «Ты помнишь весь этот бетон во Львове?» — спросил он. «Да», — сказал я. «Я тоже». В истории Украины Львов очень важный город. Если хотите знать почему, то я не знаю, почему, но я уверен, что мой друг Грегори знает.
Львов не так впечатляющ изнутри вокзала. Там я околачивался больше четырех часов, поджидая героя. Вообще-то все пять, потому что поезд у него был с промедлением. Меня нервировало, что приходится околачиваться на вокзале без дела и даже без плеера, но меня радовало, что не приходится быть в автомобиле с Дедушкой, который наверняка сделался ненормальным от ожидания, и с Сэмми Дэвис Наимладшей, которая всегда ненормальная. Станция не была обыкновенная, потому что с потолка свисали синие и желтые бумажки. Они свисали оттуда в честь первого дня рождения новой конституции. Это не преисполнило меня гордостью, но я был умиротворен, что герой лицезреет их, выгружаясь из пражского поезда. Он приобретет отличное представление о нашей стране. Возможно, он подумает, что желтые и синие бумажки свисают специально для него, потому что я знаю, что это еврейские цвета.
Когда поезд его наконец прибыл, обе мои ноги были несгибаемыми от пребывания вертикальным человеком такую длительность. Я бы, может, и присел насестом, но пол был очень грязный, а я был в бесподобных синих джинсах, надетых, чтобы обескорежить героя. От Отца я знал, из какого вагона он выгрузится, и, когда поезд прибыл, попробовал до него дойти, но с двумя несгибаемыми ногами это было очень трудно. Я держал табличку с его именем перед собой, и много раз припадал на ноги, заглядывая в глаза встречным.
Когда мы обнаружили друг друга, я был очень фраппирован его наружностью. «Это американец?» — подумал я. И еще: это еврей? Он был беспощадно низкого роста. Он был в очках и с уменьшительным волосом, который нигде не был расщеплен, а располагался у него на голове, как шапка. (Если бы я был, как Отец, я мог бы даже обозвать его Шапкой.) Он не выглядел ни как американцы, которых мне доводилось освидетельствовать в журналах, с желтым волосом и мускулами, ни как евреи из исторических книг, без волос и костистые. На нем не было синих джинс или униформы. По правде, он вообще не отличался особенностями. Я был недоошеломлен по максимуму.
Он, должно быть, засвидетельствовал мою табличку, потому что звезданул меня по плечу и сказал: «Алекс?». Я сказал йес. «Ты мой переводчик, правильно?» Я попросил его быть медленным, потому что быстро я не понимал. По правде, в штанах у меня была целая кирпичная фабрика. Я предпринял попытку уравновеситься. «Урок номер один. Привет. Как поживаете?» — «Что?» — «Урок номер два. О'кей. Сегодня чудесная погода, не правда ли?» — «Ты мой переводчик, — сказал он, фабрикуя жесты. — Йес?» — «Йес, — сказал я, презентуя ему свою руку. — Александр Перчов. Ваш смиренный переводчик». — «Было бы нелюбезно сразу тебе накостылять», — сказал он. «Что?» — сказал я. «Я сказал, — сказал он, — было бы нелюбезно сразу тебе накостылять». — «О, да, — засмеялся я, — и тебе тоже было бы нелюбезно накостылять. Умоляю простить язык моего английского. Я с ним не высшей пробы». — «Джонатан Сафран Фоер», — сказал он, презентуя мне свою руку. «Что?» — «Меня зовут Джонатан Сафран Фоер». — «Жон-фан?» — «Сафран Фоер». — «Меня зовут Алекс», — сказал я. «Я знаю», — сказал он. «Тебе кто-нибудь двинул?» — осведомился он, засвидетельствовав мой правый глаз. «Это Отец был очень любезен мне накостылять», — сказал я. Я взял у него чемоданы, и мы выдвинулись в направлении автомобиля.
«Твоя поездка была умиротворительной?» — спросил я. «Еще бы, — сказал он, — двадцать шесть часов, факинг анбиливибл». Я решил, что эта девушка, Анн Биливибл, была очень величественная. «Хр-р-р-рапунчи-ки?» — спросил я. «Что?» — «Ты производил храпунчики?» — «Я не понимаю». — «Находить покой». — «Что?» — «Ты нашел покой?» — «А-а. Нет, — сказал он. — Ни минуты покоя». — «Что?» — «Ни. Минуты. Покоя». — «А охранники на границе?» — «Ерунда, — сказал он. — Я о них столько слышал, знаешь, что придут, прицепятся. Но они вошли, проверили паспорт и больше меня не беспокоили». — «Что?» — «Я слышал, что могут быть проблемы, но проблем не было». — «Ты что-то раньше о них слышал?» — «О да, я слышал, что они жопы с факинг-дырками». Жопы с факинг-дырками! Я зарубил это у себя на лобном месте.
По правде, меня фраппировало, что у героя не было каких-либо правовых тяжб и трений с охранниками на границе. У них есть сомнительная привычка брать вещи без спроса у людей в поезде. Однажды Отец ехал в Прагу горбатить для Туров Наследия, и, пока он был на покое, охранники удалили из его чемодана много вещей высшей пробы, что ужасно, потому что много вещей высшей пробы у него нет. (Так странно думать, что Отца тоже кто-то может обидеть. Мне привычнее видеть его в роли обидчика.) Я был также проинформирован рассказами путешественников, которым пришлось презентовать охранникам валюту в обмен на свои документы. Для американцев это либо очень хорошо, либо очень плохо. Это очень хорошо, если охранник любит Америку и нагоняет ужас только затем, чтобы показать себя охранником высшей пробы. Этот тип охранника думает, что когда-нибудь они столкнутся с американцем в Америке, и что американец пригласит его на матч Чикаго Булз, и купит ему синие джинсы, и белый хлеб, и нежную туалетную бумагу. Этот охранник мечтает заговорить по-английски без акцента и обзавестись женой с неуступчивой грудью. Этот охранник готов признать, что не любит там, где живет.
Другой тип охранника тоже любит Америку, но ненавидит американца за то, что он американец. Это очень плохо. Такой охранник знает, что он никогда не поедет в Америку, и знает, что больше они никогда не встретятся с этим американцем. Он обворует американца и наведет ужас на американца, чтобы только показать ему, что он может. Это его единственный шанс сделать Украину больше Америки и сделать себя больше американца. Мне об этом сообщил Отец, и я уверен, что он уверен, что это верно.
Когда мы прибыли к автомобилю, Дедушка околачивался в нем с терпением, как распорядился Отец. Он был очень терпелив. Он храпел. Он храпел так объемисто, что мы с героем услышали его даже сквозь поднятые стекла, но приняли это за звук мотора. «Это наш водитель, — сказал я. — Он эксперт по вождению». Я обозрел огорчение в улыбке нашего героя. Это было во второй раз. Прошло четыре минуты. «С ним все о'кей?» — спросил герой. «Что? — сказал я. — Я не достигаю понимания. Говори более медленнее, пожалуйста». Я мог показаться герою некомпетентным. «Здо…ров…ли…во…ди…тель?» — «С несомненностью, — сказал я. — Но должен сообщить, что водитель мне очень знаком. Он мой дедушка». В этот момент Сэмми Дэвис Наимладшая сделала себя очевидной, потому что она подпрыгнула с заднего сиденья наверх и объемисто залаяла. «Господи Иисусе», — с ужасом сказал герой и сдвинулся в удаление от автомобиля. «Не огорчайся, — проинформировал его я, в то время как Сэмми Дэвис Наимладшая звезданулась головой о стекло. — Это всего лишь сука-поводырь нашего водителя». Я указал пальцем на рубашку, в которую ее облачили, но она сжевала ее значительность, так что теперь она гласила: «СУКА К УСЛУГАМ». «Она ненормальная, — сказал я. — Но такая игрунья».
