Ученые исключили все звуки [c], взрывные звуки [п] и щелчки [к]. Затем они предложили оставить только универсальные тоны и ноты, отбросив дополнительную информацию так, чтобы слова каждого стали своего рода протопением – вокальными мелодиями, присущими человеческой речи. Эти ноты, которые мы поем, когда говорим, затем были нанесены на график, представляющий частоту использования каждой ноты, и, конечно же, пики – самые громкие и самые заметные ноты – почти все легли на двенадцать нот хроматической шкалы.
В речи (и при обычном пении) эти ноты или тона дополнительно модифицируются нашими языками и нёбом, в результате чего возникает множество обертонов. Сдавленный звук, открытый звук. Складки в голосовых связках также производят характерные обертоны; все эти обертоны помогают идентифицировать звуки, которые мы издаем, как человеческую речь и окрашивают голос каждого человека. Когда ученые из Университета Дьюка исследовали, что это за обертоны, они обнаружили, что эти дополнительные тоны соответствовали тому, что мы считаем приятными «музыкальными» гармониями. «70 %… точно попадали на музыкальные интервалы», – продолжал Пурвес. Были представлены все основные гармонические интервалы: октавы, квинты, кварты, большие терции и большие сексты. «Существует биологическая основа для музыки, и эта биологическая основа и есть сходство между музыкой и речью, – подытожил Пурвес. – Вот почему мы любим музыку. Музыка гораздо сложнее, чем [пропорции] Пифагора. Причина не в математике, а в биологии»
[132].
Я бы немного смягчил это заявление, сказав, что обертоны, создаваемые нашим нёбом и голосовыми связками, могут стать заметными, потому что, подобно вибрирующей струне Архимеда, любой производящий звук предмет работает с иерархией тонов. Эта математика применима к нашим телам и голосовым связкам, а также к струнам, хотя Пурвес все же близок к истине, когда говорит, что мы настроили наши ментальные радиостанции на тона и обертоны, которые сами производим как в речи, так и в музыке.
Музыка и эмоции
Пурвес на этом не остановился и сделал еще один шаг в интерпретации данных, собранных его командой. В исследовании 2009 года ученые попытались проследить, попадают ли по высоте тона гласные счастливой (возбужденной, как они ее называют) речи на мажорные гаммы и попадают ли гласные грустной (подавленной) речи на ноты минорных гамм соответственно. Смелая попытка! Мне кажется, что подобные мажорные/минорные эмоциональные коннотации должны быть культурно обусловлены, учитывая разнообразие музыки во всем мире. Я помню, как во время одного тура, когда играл музыку с большим количеством латинских ритмов, некоторые (в основном англосаксонские) зрители и критики думали, что это была радостная музыка из-за ее живых ритмов. (Возможно, тут есть и намек на то, что латиноамериканская музыка воспринимается как более поверхностная, но мы не будем затрагивать подобные предубеждения.) Многие из песен, которые я исполнял, были в минорных тональностях и обладали, по моему мнению, слегка меланхоличной атмосферой, хотя это и компенсировалось живыми синкопированными ритмами. Могло ли привносимое ритмами «счастье» перекрыть меланхоличность мелодий для этих конкретных слушателей? Видимо да, поскольку многие тексты песен сальсы и фламенко, к примеру, трагичны.
Это не первый раз, когда мажорная/счастливая, минорная/грустная аналогия была предложена. По словам научного писателя Филипа Болла, в ответ на гипотезу о том, что в славянской и в большей части испанской музыки используются минорные тональности для счастливой музыки, музыкант и музыковед Дерик Кук заявил, что жизнь этих народов была настолько тяжелой, что они даже не представляли себе, что такое счастье.
В 1999 году музыкальные психологи Балквилл и Томпсон провели эксперимент в Йоркском университете, пытаясь определить, насколько культурно специфичны эти эмоциональные сигналы. Они попросили западных слушателей оценить мелодии на языке навахо и хиндустани и определить, счастливые они или грустные. Результаты оказались довольно точными. Однако, как указывает Болл, были и другие подсказки, такие как темп и тембр. Он также говорит, что до Ренессанса в Европе не было никакой связи между грустью и минорными тональностями, подразумевая тем самым, что культурные факторы могут сильно повлиять на слабые, хоть и реальные, биологические корреляции.
Вполне вероятно, что мы эволюционировали так, что получили возможность кодировать эмоциональную информацию в нашей речи невербальными способами. Мы можем мгновенно определить по тону чьего-то голоса эмоциональное состояние: злится говорящий, радуется, печалится или притворяется. Бóльшая часть информации, которую мы получаем, исходит из подчеркнутых тонов (которые намекают на минорные или мажорные гаммы), произносимых «мелодий», а также из обертонов и тембра голоса. Все эти аспекты речи несут такие же эмоциональные подсказки, как и сами слова. То, что эти вокальные звуки могут соответствовать музыкальным гаммам и интервалам и что мы могли разработать мелодии, которые берут начало в этих вариациях речи, не кажется таким уж большим скачком.
Со-чувствие
В исследовании Калифорнийского университета Лос-Анджелеса неврологи Иштван Молнар-Сакац и Кэти Овери изучали мозговую активность, чтобы увидеть, какие нейроны срабатывают, когда люди и обезьяны наблюдали, как другие люди и обезьяны выполняют определенные действия или испытывают определенные эмоции. Они определили, что набор нейронов в наблюдателе «отражает» то, что они видели в наблюдаемом. Например, если вы наблюдаете за спортсменом, то срабатывают нейроны, связанные с теми же мышцами, которые использует спортсмен. Наши мышцы не двигаются, и, к сожалению, нет никакой пользы для здоровья от наблюдения за другими людьми, но нейроны действуют так, как будто мы имитируем наблюдаемое.
Этот зеркальный эффект распространяется и на эмоциональные сигналы. Когда мы видим, что кто-то хмурится или улыбается, нейроны, связанные с этими лицевыми мышцами, активизируются. Но – и это очень важно – эмоциональные нейроны, связанные с этими чувствами, тоже срабатывают. Визуальные и слуховые подсказки запускают эмпатические нейроны. Прозвучит банально, но так это и работает: если вы улыбаетесь, вы делаете других людей счастливыми. Мы чувствуем то, что чувствуют другие, может быть, не так сильно или глубоко, но эмпатия – часть нашей неврологии. Было высказано предположение, что это разделенное представление (как называют его нейробиологи) имеет важное значение для любого типа коммуникации. Способность переживать разделенное представление – это то, как мы узнаем, к чему клонит другой человек, о чем он говорит. Если бы мы не разделяли какие-то общие понятия, то не были бы способны общаться.
Да, это до примитивности очевидно – конечно, мы чувствуем то, что чувствуют другие, по крайней мере до некоторой степени. А если нет, то зачем нам плакать в кино или улыбаться, когда мы слышим песню о любви? Граница между тем, что чувствуешь ты, и тем, что чувствую я, проницаема. Мы социальные животные, и это делает нас такими, какие мы есть. Мы представляем себя обособленными индивидами, но в какой-то степени это не так: даже наши клетки сплачиваются в группу посредством таких эволюционировавших эмпатических реакций на других. Отзеркаливание не только эмоциональное, но и социальное и физическое. Когда кто-то страдает, мы «чувствуем» его боль, хоть и не бьемся в агонии. И когда певец запрокидывает голову и дает себе волю, это мы тоже понимаем. У нас есть внутренний образ того, что он переживает, когда его тело принимает эту позу.
