Предполагается, что ритуальная музыка исцеляет, сохраняет духовную и социальную способность действовать. Но если прервется эта традиция передавать из уст в уста музыкальные нюансы, если останутся одни ноты – тогда придется уповать лишь на догадки и то, что будет передаваться, утратит сходство с оригиналом. Такая неточность не столь уж плоха для музыки, но она не годится для служения высшим силам. Насколько нам известно, изначальное звучание музыки Моцарта было бы невыносимым для наших ушей – мы можем играть те же ноты, но мы модернизировали его пьесы и многие другие музыкальные формы, чтобы они стали приемлемы для современных чувств. Даже сами инструменты изменились, и во многом именно это позволило музыке остаться живой и достаточно популярной. Точно так же, если исполнять литургическую музыку не на латыни – язык, который почти никто больше не понимает, – это ослабит ее силу и таинственность. Церковь неизбежно теряет часть своей глубокой космической силы, когда гимны пишутся на языках, на которых говорят все.
Великое разочарование
Пенелопа Гук из Манчестерского университета написала замечательное эссе под названием «Поднятие духа и восстановление души: ранние современные медицинские объяснения эффектов музыки». Под «ранними современными» она подразумевает конец XVII века. В то время начала формироваться более современная, уже научная концепция Вселенной. Научный метод, с его экспериментами и доказательствами, не оставлял, как утверждалось, места для музыки сфер и эфирных гармонических духов. Музыка теперь объясняется наукой, становится проявлением чего-то большего, чего-то научного, что могло бы описать, как устроен физический мир. Музыка больше не рассматривается как двигатель, который управляет всем. Сама музыка теперь управляется физикой Вселенной. Вселенная была расколдована, и престол музыки был узурпирован наукой.
На те религиозные ритуалы, которые изначально послужили поводом для нотной записи музыки, тоже стали смотреть свысока. Протестантская этика и Просвещение считали ритуал – как социальный, так и религиозный – излишним. Поэтому многие ритуалы были отброшены, а вместе с ними и большое количество музыки. Но люди любят ритуалы и нуждаются в них. Неутоленные потребности человечества требовали удовлетворения, и люди в конце концов нашли выход в новых светских и социальных ритуалах, которые также включали музыку. Первый публичный концерт состоялся в Лондоне в 1672 году. Он был организован композитором и скрипачом по имени Джон Банистер вскоре после того, как тот был уволен из Королевского оркестра. Цена была один шиллинг, и зрители могли делать заказы. Разве музыкальные представления – в оперных залах, кабаре-барах, рок-клубах и фестивалях под открытым небом – не являются ритуалами? Во всех этих местах есть определенные предписанные правила поведения; они восстанавливают и укореняют общинные связи. Ритуал сохранился под другим названием.
Визуальная культура против акустической культуры
Маршалл Маклюэн предположил, что после эпохи Просвещения и научной революции мы перешли от акустической культуры к визуальной. По его словам, в акустической культуре мир, как и звук, находится вокруг нас и приходит к нам со всех сторон сразу. Он многослоен и неиерархичен, у него нет центра или фокуса. Визуальная культура имеет перспективу – точку схода, направление. В визуальной культуре образ находится в одном очень специфическом фиксированном месте: прямо перед нами.
Маклюэн утверждает, что наше зрительное чувство все больше подвергается бомбардировке всем тем, что мы производили. Эта визуальная бомбардировка начала брать верх над нашим слуховым восприятием, и Маклюэн считает, что в результате изменилось то, как мы думаем и смотрим на мир. В акустической Вселенной человек ощущает сущность, тогда как в визуальной Вселенной он видит категории и иерархии. Маршалл Маклюэн утверждает, что в визуальной Вселенной человек начинает мыслить линейно, одна вещь следует за другой с течением времени – все не существует прямо здесь и сейчас. Если ваше зрение блокирует стена, она заслоняет человека, кричащего с другой стороны, но вы можете слышать все, что происходит вокруг вас – слева, справа, спереди и сзади, – и даже то, что происходит за этой самой стеной, как кричит этот человек. Мы склонны преуменьшать влияние некоторых наших чувств, особенно обоняния, отчасти потому, что оно может работать на нас подсознательно, а отчасти потому, что у нас просто нет достаточного количества слов, чтобы описать мириады запахов, с которыми мы сталкиваемся каждый день.
То, как мы представляем себе деятельность наших чувств, зависит от наших культурных предубеждений, а также от того, как наш язык ограничивает наше восприятие. То, что мы называем общим словом «осязание», на самом деле включает в себя отдельные ощущения вибрации, текстуры, температуры и движения – каждое из которых могло бы квалифицироваться как отдельное чувство, если бы наша культура считала их важными. Африканский народ хауса идентифицирует только два чувства: видение и переживание. Чувство переживания включает в себя интуицию (почему бы и нам не считать ее за чувство?), эмоции, обоняние, осязание и слух. Инуиты, живущие в северо-восточном Лабрадоре, не думают о пространстве как о чем-то визуальном, в отличие от нас (возможно, потому, что их визуальная среда почти лишена особенностей и ориентиров), они думают о пространстве, опираясь на другие чувства.
Недавно я прочитал в The New York Times короткую заметку о девятилетнем Мэттью Уитакере, который появился на свет глубоко недоношенным и весил чуть меньше двух фунтов. Он родился слепым. Каждую субботу он на целый день едет в Нью-Йорк из своего дома в Хакенсаке в штате Нью-Джерси для занятия музыкой. Он играет на семи инструментах.
«Он слышит все, как музыку, – говорит его отец Мозес Уитакер. – Факс звучит как нота ля, копировальный аппарат – как си-бемоль. Отбойные молотки создают его любимые ритмы». Когда грохочет метро, Мэттью постукивает тростью по земле, чтобы воссоздать шум. Он подпевает городу – быстрым машинам и быстрым говорунам. Когда его просят описать Нью-Йорк, он встает и поворачивается на 360°, указывая пальцами перед собой. «Нью-Йорк – это круг звуков, – говорит он. – Музыка есть везде. У каждого улыбка на лице. Он красивый, музыкальный и мрачный»
[133].
То, что описывает Мэттью, это мир, в который возвращены чары. Конечно, волшебные и необъяснимые элементы мира не просто исчезли, как утверждали Фрейд и Юнг: они зарылись в наше бессознательное, стучась оттуда и влияя на все, что мы делаем, а еще они появляются время от времени в различных формах. Это могут быть городские мифы, готичные модные съемки, народные сказки, фильмы ужасов, японские аниме-монстры, экспериментальная музыка или поп-песни, исполненные в театральной и ритуальной манере. Нас очаровывают и притягивают вещи, которые наука не может объяснить: все трансцендентное, сверхъестественное, вещи, которые влияют на нас без слов, – и музыка одновременно касается этих тайн и исходит из них. Она воссоединяет нас с утерянной эпохой очарования.
