Небольшое устройство, сделанное в Китае, продвигает эту идею еще на один шаг. Машина Будды – это музыкальный проигрыватель, использующий случайные алгоритмы для воспроизведения серии успокаивающих тонов, из которых получаются бесконечные и каждый раз новые мелодии. Программист, создавший это устройство, заменяет композитора, фактически не оставляя места исполнителю. Композитор, инструмент и исполнитель – все это одно устройство, не очень сложное, хотя можно представить себе день, когда вся музыка будет создаваться машинами. Основные, часто используемые шаблоны, которые встречаются в различных жанрах, могут стать алгоритмами для воспроизведения звуков. Можно думать, что большинство корпоративного попа и хип-хопа создается машиной – их схема хорошо налажена, нужно только выбрать из доступных хуков и битов подходящие, и вот возникает искусственная музыка радиоформата. Хотя этот промышленный подход часто осуждается, его машинная природа в чем-то заслуживает и похвалы – он возвращает музыкальное авторство эфиру. Из этого следует, что мы завершили круг: мы вернулись к идее, что наша Вселенная пронизана музыкой.
Я всей душой за освобождение музыки от сковывающей ее мелодии, жесткого строя и гармонии. Почему бы и нет? Но я также слушаю и ту музыку, которая придерживается этих принципов. Слушать музыку сфер, может быть, прекрасно, но порой лаконичная песня или история важнее целой Вселенной. Я могу наслаждаться фильмом или читать книгу, в которой ничего особенного не происходит, но я также глубоко консервативен: если песня закрепляется в поп-жанре, то я слушаю ее с определенными ожиданиями. Мне быстрее наскучит поп-песня, которая не следует своим же правилам, чем современная композиция, повторяющаяся и статичная. Я люблю хорошие истории, но также люблю смотреть на море – должен ли я выбирать что-то одно?
Чизкейк!
В рамках книжного тура я выступал на сцене в Бостоне вместе с ученым-когнитивистом Стивеном Пинкером, который называл музыку «чизкейком для слуха». Попробую перефразировать то, что Пинкер имел в виду: он предположил, что чизкейк приятен из-за человеческой склонности к сладкому и жирному, которые на более раннем этапе нашей эволюции были полезны для человека, очень востребованы, и их было куда труднее добыть. Музыка, по его мнению, привлекательна для людей благодаря некоторым адаптациям, сделавшим наш мозг более восприимчивым к ее качествам. В музыке сошлись различные эволюционные стимулы, но едва ли эволюция вела нас к тому, чтобы любить или наслаждаться музыкой ради нее самой, поскольку неясно, как специфический вкус к музыке помог бы нашим предкам иметь больше выживших детей (также неясно, чем бы тут могла помочь специфическая тяга к чизкейку). Это эволюционная версия «пазухи свода» – концепции, предложенной Гулдом и Левонтином, о которой я упоминал ранее в этой главе и проиллюстрировал ниже.M
Пинкер относится к искусству в целом как к приспособлению для уточнения и усиления стимулов в нашем мозгу. Музыка синтезирует различные, давно эволюционировавшие стимулы, но мы эволюционировали не для того, чтобы любить музыку или наслаждаться ею ради нее самой (или чизкейком). Пинкер, когда мы планировали наш разговор, размышлял в электронном письме: «Интересно, может ли музыкальность быть врожденной, не как автономный психический орган, а скорее как следствие того, как язык, ритм, эмоции и акустический анализ упакованы в мозг».
Что это за адаптации и приятные стимулы, за которые, по мнению Пинкера, зацепилась музыка?
Для начала это социальный статус. Находясь в тесной связи с определенными видами музыки, вы можете изменить свое социальное положение, что применимо и для многих других искусств. Умение разбираться в музыке может придавать определенный статус поклонникам оперы, но это также может означать, что свой статус получает тот, кто знает все отсылки в последнем хип-хоп-микстейпе. Это, конечно, зависит от того, чье принятие для вас важней. Добиваться признания в группе – эволюционная адаптация, которая развилась давным-давно, до того как появилась опера или хип-хоп. С этой точки зрения участие в группе доставляет больше удовольствия, чем сама музыка. Мы думаем, что нам нравится музыка, но на самом деле нам нравится компания, в которую она нас приводит. Трудно принять тот факт, что этот аргумент принижает музыку до простого признака членства и что качества самой музыки теряют всякое значение, но в сочетании с тем, что мы затронем далее, этот аргумент, возможно, не столь уж безумен.
Существует еще одна адаптивная тенденция, связанная с музыкой, которая упоминается в книге «Действовать заодно: Танец и военная подготовка в истории человечества» (Keeping Together in Time: Dance and Drill in Human History). Ее автор, Уильям Макнилл, предполагает, что «мышечная связь» и есть то, что объединяет танец, военную подготовку и музыку. Когда мы маршируем, исполняем или играем музыку в унисон, мы расслабляемся психологически приятным образом. Это происходит даже тогда, когда человек сам не принимает в этом участия, а только слушает музыку или смотрит танец. Возможно, это связано с феноменом зеркальных нейронов, о котором я говорил ранее.
Синхронизируясь, мы теряем индивидуальность и становимся частью группы. Наши различия – личные, политические, физические – отходят на второй план, и мы можем (или чувствуем, что можем) как группа делать вещи, которые никогда не смогли бы делать как отдельные личности. Как участники, действуя в унисон, мы чувствуем, что подражаем суперорганизму – пьянящее ощущение. Кажется, мы развили неврологическое чувство, которое вознаграждает эту склонность к синхронизации, вызывая приятное ощущение каждый раз, когда это происходит.
Очевидно, что эта адаптация весьма полезна для больших военных отрядов или небольших охотничьих групп, а также для группы танцоров или даже для какой-то социальной силы. Но, как говорит Пинкер, эта адаптация была узурпирована музыкой. Музыка – играем ли мы ее или наслаждаемся ею – физически сближает нас до такой степени, что даже наши физиологические процессы синхронизируются: наше сердцебиение и дыхание начинают выравниваться, когда мы все вовлечены в одно и то же музыкальное произведение. Макнилл развивает эту мысль и предполагает, что участие в такого рода адаптации музыки и танца, возможно, и делает нас социальными животными, которыми мы являемся. По его мнению, мы танцуем не потому, что мы люди – мы люди, потому что мы танцуем.
Адена Шахнер, коллега Пинкера, считает, что существует неожиданная неврологическая корреляция между способностью имитировать звуки и врожденным чувством ритма – чувством, которое, по мнению Макнилла, мы находим социально и психологически привлекательным. Шахнер говорит, что большинство животных способны производить только ограниченный репертуар из лая и криков, хотя вполне возможно, что их голосовой аппарат физиологически способен на большее. Однако другие животные, такие как попугаи и некоторые слоны, также могут слышать, имитировать и изучать новые звуки. Только животные с таким слухом, говорит Шахнер, могут реагировать на ритмы в музыке. Так что, возможно, та часть мозга, которая позволяет анализировать звук и затем имитировать его, – это та же самая часть, которая может чувствовать ритм и физически реагировать на него. Мы, видимо, ищем и идентифицируем ритмы по веским причинам: повторяющийся звук подразумевает, что животное, человек или природное явление, которые его произвели, находится достаточно близко, чтобы привлечь внимание.
