По словам Марка Каца, многие учителя считали, что записанная музыка будет поощрять детей заниматься музыкой. Когда фонограф еще только появился, в школах немного сомневались, стоит ли его применять, пока несколько видных педагогов не высказались в его пользу. Лоуренс Эрб, например, утверждал, что «механические проигрыватели повышают интерес к музыке и стимулируют желание самостоятельно ею заниматься». Но если в тот момент и был какой-то рост числа музыкантов-любителей, вскоре он прекратился
[88].
Хотя то, что слушала элита до 1900 года, конечно, отличалось от того, что нравилось массам, в чем-то их вкусы были схожи. Навязчивые мелодии, которыми пестрели популярные итальянские оперы – те самые, что сегодня мы считаем высоким искусством, – пели фермеры и играли духовые оркестры на городских площадях. Эти арии были поп-музыкой своего времени. Не стоит думать, что простым людям музыка навязывалась «сверху»: она действительно была популярна. И все же до тех пор, пока существовала аристократия, или элита, она так или иначе проповедовала идею, что определенные виды музыки и искусства лучше других: они более утонченные и могут быть оценены лишь немногими.
Записи, каким бы жестяным или колючим ни было их звучание, позволяли каждому услышать этих утонченных и искусных артистов. Музыкальное образование бурно развивалось, и вскоре акцент сместился: упор делался на изучение и понимание музыкальных форм, а не на их создание. Новая педагогическая цель состояла в том, чтобы познакомить студентов со всеми видами музыки и ранее недоступными жанрами. Мало того что акцент был сделан на прослушивание, цель состояла в том, чтобы заставить детей признать превосходство определенных видов музыки над иными, грубыми и более популярными формами.
Для чего нужна музыка?
Действительно ли одна музыка лучше, чем другая? Кто это решает? Как мы воспринимаем музыку и почему одну считаем хорошей, а другую – не очень?
Как и Эллен Диссанайк, многие думают, что, хотя вы и не можете починить протекающую раковину с помощью музыки, она все же полезна человечеству – будь это не так, она не играла бы такую заметную роль в нашей жизни. Многие также уверены, что некоторые виды музыки оказывают более благотворное воздействие, чем другие. Какая-то музыка может сделать вас лучше, а другие ее виды могут быть даже вредными (и речь идет не о повреждении барабанных перепонок) – по крайней мере, они точно не смогут поднять вам настроение. Предполагается, что, услышав «хорошую» музыку, вы каким-то образом станете более нравственным человеком. Но как это работает?
Происхождение тех, кто определяет, что хорошо, а что плохо, во многом объясняет эту позицию. Музыка довольно часто используется для того, чтобы установить связь между любовью к высоким искусствам и экономическими успехами и статусом. Канадский писатель Колин Иток пишет о том, что, с тех пор как в сети магазинов 7-Eleven, а также в лондонском метро и в метро Торонто стала звучать классическая музыка, было отмечено снижение грабежей, нападений и вандализма
[89]. Впечатляюще! Музыка все-таки может повлиять на поведение, в конце концов! Эта статистика служит доказательством того, что некоторые музыкальные произведения действительно обладают магическими, морально возвышающими свойствами. Открывается великолепная возможность для маркетинга! Но есть и другая точка зрения, согласно ей, это лишь тактика, с помощью которой можно заставить некоторых людей чувствовать себя нежеланными. Они знают, что это не «их» музыка, и чувствуют, будто им говорят (цитирую Итока): «Не задерживайтесь, это не ваше культурное пространство». Другие называют эту тактику «музыкальным спреем от насекомых». Это лишь способ использования музыки для создания определенного социального пространства
[90].
Экономист Джон Мейнард Кейнс даже утверждал, что многие виды любительской и популярной музыки на самом деле снижают моральный статус человека. По большому счету нам внушают, что классическая музыка и, возможно, некоторые виды джаза способны морально исцелять, тогда как хип-хоп, клубная музыка и, конечно же, хеви-метал лишены каких-либо позитивных моральных качеств. В моем изложении все это звучит немного смешно, но такие предположения продолжают влиять на многие решения относительно различных видов искусств и на то, как выборочно они поддерживаются.
Джон Кэри, английский литературный критик, публикующийся в The Sunday Times, написал замечательную книгу под названием «Какой прок от искусства» (What Good Are The Arts), которая иллюстрирует, как официально санкционированное искусство и музыка становятся привилегированными. Кэри цитирует философа Иммануила Канта: «И вот я говорю: прекрасное есть символ нравственно доброго; и, только принимая это во внимание, оно и нравится… причем душа сознает и некоторое облагораживание и возвышение над восприимчивостью к удовольствию»
[91]
[92]. Итак, согласно Канту, причина, по которой мы находим некое произведение искусства красивым, заключается в том, что мы ощущаем – вот только как мы это угадываем, интересно знать, – будто в нем кроется возвышающая нас, внутренняя, доброжелательная, нравственная сущность, и нам это нравится. С этой точки зрения удовольствие и моральный подъем связаны. Нет ничего хорошего в просто удовольствии, без всей этой красивой подоплеки, но в сочетании с моральным подъемом удовольствие, скажем так, простительно. Все эти рассуждения могут показаться мистическими и немного глупыми, особенно если принять во внимание относительность стандартов красоты. В протестантском мире Канта все формы чувственности неизбежно ведут к распущенности и вечному проклятию. Удовольствие нуждается в нотке морали, чтобы стать приемлемым.
Гёте, посетив Дрезденскую галереюB, отмечал: «Я вошел в этот храм, и моему восхищению не было предела». Он имел в виду положительные и возвышающие эмоции, а не страх и трепет перед перспективой встречи с ветхозаветным Богом. Уильям Хэзлитт, блестящий эссеист XIX века, сравнивал посещение Национальной галереи на Пэлл-Мэлл с паломничеством в «святую святых… [акт] преданности, совершаемый в храме искусства»
[93]. И вновь кажется, что рисуется портрет бога искусства – великодушного бога, который не поразит молодого Уильяма молнией за случайный эстетический грех. Если такое наказание звучит как преувеличение, имейте в виду, что незадолго до Хэзлитта человека действительно могли сжечь на костре за мелкое богохульство. И если понимание тончайших сфер искусства и музыки сродни молитве в храме, то и художественное богохульство должно иметь свои последствия.
