Второй этаж, куда мы поднимаемся по лестнице, отведен удивительному собранию образчиков каллиграфии. Суждения о законе и политики той же оттоманской эпохи, письма, а также, разумеется, экземпляры Корана, открытые на вызолоченных страницах с искусно украшенными отрывками из «Книги книг». Все они великолепны. Любопытно, что шедевры оттоманской и азиатской каллиграфии оказывают на нас, с нашим сегодняшним (западным) вкусом, куда большее впечатление, чем представленные этажом ниже, вполне западные по духу картины и скульптуры. Произведения старых художников Запада, в особенности ориенталистов, имеют для нас привкус устаревшей колониальной романтики, они рисуют нам тот Восток, который навсегда остался в прошлом — к радости некоторых. Эти картины слишком настойчиво напоминают о былых предубеждениях и самодовольстве. А вот каллиграфия — по крайней мере, на данный момент — кажется идеально синхронизированной с современным западным мироощущением: текст как произведение искусства, слово — безупречно овеществленная мысль… Даже если в эпоху создания этих шедевров восприятие искусства на Западе и близко не подбиралось к столь абстрактным, формальным идеям.
G. Dagli Orti/ De Agostini Picture Library/Getty Images
Танец живота
По возвращении в гостиницу я встречаюсь с группой турецких экспатриантов (которые живут сегодня в Бельгии, в Нью-Джерси, в Чикаго) и, дождавшись появления казахского джентльмена, мы направляемся в кварталы Сулукуле, чтобы по сходной цене насладиться кушаньями, напитками и танцами. Этому цыганскому району не меньше тысячи лет, он почти целиком состоит из полуразрушенных домиков и чайных заведений, по его древним мощеным улочкам шатается множество людей, наслаждающихся вечерней прохладой. Печально, но сегодня все эти кварталы — под угрозой сноса, к ним давно присматриваются застройщики.
Наш казахский друг точно знает, в какое заведение мы держим путь, и потому мы не обращаем внимания на мальчишек, роящихся вокруг нашей машины с призывами посетить принадлежащие их семействам кафе. В искомом «уютном уголке» нас встречают другие казахи — банкиры, по их заверениям, но на банковских работников вовсе не похожие, — а также группа крашеных блондинок в мешковатых свитерах и со слоем румян на щеках. Мать семейства, низенькая женщина в домашнем наряде (она что, беременна?), ведет нас наверх, в «нашу» комнату, где нас будут развлекать и (мы уже предупреждены) выкачивать из нас деньги.
Обстановка — разительный контраст с особняком Сакипа Сабанчи. Поскольку в комнате стоит могильный холод, «мамаша» вносит ведерко мерцающих углей, которое устанавливает на измочаленный линолеум. Пока мы обустраиваемся, наш друг из Казахстана ведет переговоры. Комната почти совершенно пуста, если не считать разнокалиберных стульев вдоль стен. Парнишка затаскивает нечто, напоминающее складной столик для игры в карты. Четыре музыканта (два барабанщика, человек с бубном и игрок на турецком банджо) усаживаются напротив нас и начинают настраивать свои инструменты.
В комнату ненадолго заглядывают танцовщицы еще не расставшиеся со своими зимними свитерами. «Мамаша» принимает заказы на напитки: пиво для экспатриантов и меня, ракы для турков и водка — для казахов. Курд, который, возможно, тоже принадлежит нашей компании, садится рядом с музыкантами. Он не пьет.
Музыканты принимаются за дело. Музыка прекрасна, она полна силы и эмоций, она взрывается пиками напряжения и несет замечательную грусть. Она волнует, она трогает душу — и мне уже все равно, играют ли эти люди ради быстрого заработка. Я в восторге. Тот же мальчуган обходит комнату, собирая «пожертвования». На столике появляются сыр, тертая морковь и фисташки, а за ними — долгожданная танцовщица, которая несколько раз обходит помещение, прежде чем потребовать новых пожертвований (кажется, ее вполне устраивают мелкие купюры). Она снимает свитер и бросает его на стул, открывая нашим взорам не традиционный костюм, а обычный лифчик. Лосины на ее ногах немного приспущены, чтобы показать натянутую на бедра резинку трусиков. Начинается танец. Это не совсем танец живота, но как бы это ни называлось, действует оно ободряюще. Все в комнате — уж не знаю, от холода ли, из-за напитков, музыки или всего сразу, — оживляются, смеются и поднимают тосты в честь друг друга.
Танцовщица вновь обходит комнату, но теперь купюры засовываются в ее лифчик. Время от времени она исполняет нечто вроде примитивного лэп-дэнса: усаживается на чьи-то колени (мужские или женские, без особой разницы) и подпрыгивает вверх-вниз. Скорее смешно, чем сексуально, все в рамках приличий! И, хотя это точно не «танец живота», все отлично проводят время. Не считая мужчины, сидящего слева от меня (весь вечер он только и делает, что перебирает четки, а девушек просит проходить мимо), все вокруг изредка пробуют танцевать сами — с девушками или друг с другом. Все смеются, наполняют стопки и бокалы, поют, кричат и лепят грязные старые банкноты на кожу танцовщиц. Глотающие водку казахи уже здорово набрались, но ведут себя вполне благопристойно. И, поскольку у танцовщиц нет необходимых для «танца живота» животиков, несколько девушек стягивают рубашки с гостей, чьи объемистые животы гораздо лучше подходят для этой цели.
В разгаре веселья снаружи начинается какая-то возня, и мы обнаруживаем за дверью бригаду местных телевизионщиков, возглавляемых ведущим популярных ток-шоу (который немного напоминает Фиделя Кастро: он бородат и носит униформу цвета хаки). До выборов в Турции остается не более недели, и он опрашивает жителей трущоб об условиях, в которых тем приходится жить. Его окружает толпа танцовщиц, уличных мальчишек и хозяева заведения.
Мне говорили, что результат этих выборов, как и множества других голосований в странах центральной Азии и бывших советских республиках, продемонстрирует, до какой степени население этих стран жаждет вернуться к более стабильному миру — основан ли тот на вере в коммунизм или на ценностях фундаментализма. Говорят, что местные фундаменталисты очень хорошо организованы, в отличие от современной светской молодежи, которая в большинстве своем настроена апатично и не желает думать о политике. Говорят, религиозные партии даже набирают очки за счет голосов турецких граждан, живущих в Германии и Австрии. Говорят, они готовы оплатить перелет туда-обратно, лишь бы заполучить лишний голос. Естественно, все это рвение лишь нарастает в отдаленных от Стамбула восточных областях страны, где к тому же годами продолжается война с курдами.
Здесь пропасть между богатыми и бедными не меньше той, которая пролегла в Соединенных Штатах, хотя в Стамбуле не увидишь, как это бывает в Нью-Йорке и других городах, настоящих нищих, отвергнутых обществом. Эта страна действительно лежит на границе Востока и Запада, тут есть где развернуться конфликту между вестернизацией (хаос демократических свобод и бездушие капитализма) и образом жизни, подчиненным традиции, вверяющей человека праведному покровительству Бога.
На следующий день я качу к великолепному дворцу Топкапи, туристическому магниту, чтобы увидеть его Музей гарема. Размеры дворца и украшающие его стены орнаменты просто невероятны, но еще больше меня захватывают выставленные в нем реликвии. В других странах, в других уголках мира подобные святыни показывали бы в храмах или специально выстроенных раках, но здесь они собраны вместе в музейном зале. Волос Пророка, отпечаток сандалии Магомета, кость руки Иоанна Крестителя, множество других черепов и костей демонстрируются в обычных витринах — словно утверждая успех Ататюрка, превратившего страну в светское государство.
