Обожженной солнцем семье давно пора переместиться в тень. Если Папаша намеревается продолжать путь вперед, я могу подтолкнуть «универсал» своим бампером, но он, похоже, беспокоится о сохранности краски (или боится взболтать пиво). Он предпочитает, чтобы его вытянули из западни, но ни у него, ни у меня нет с собой троса. Фаркоп у его автомобиля расположен сзади, так что единственный способ вызволить застрявшего — вытянуть назад, откуда он и приехал. Мне сдается, Папаша не сильно хочет выехать назад, но это единственный разумный способ помочь им. Он вытаскивает откуда-то кусок брезента и говорит, что, если его сложить и хорошенько перекрутить, он может сойти за веревку. Стоит попробовать. Мы привязываем наши машины зад к заду, и я потихоньку начинаю тащить. Брезент натягивается, и узел соскальзывает с фаркопа «универсала». Но он хотя бы не порвался. Привязав получше, Папаша машет рукой, и я начинаю ползти вперед еще медленнее: дюйм за дюймом мне удается вытащить «универсал» на твердую почву.
Я доволен, что сделал все как надо, но лицо Папаши не светится радостью. Он обдумывает, не стоит ли им повторить попытку пересечь песчаное русло, чтобы наконец доехать туда, куда они там ехали. Он хочет вновь угодить в ту же песчаную ловушку! Я рассказываю ему, что впереди еще не одно подобное испытание, поскольку я уже миновал их. Я заявляю, что решать ему, но я не собираюсь и второй раз помогать ему выбраться, да и возвращаться буду другой дорогой. Сажусь в машину и, отъезжая, смотрю, как он мнется, не в состоянии принять решение: загнать ему свою семью обратно в песок или отправиться восвояси.
Спустя несколько дней я добираюсь до Улуру (он же Айерс-Рок) и Ката-Тьюта, еще одной изолированной скалистой гряды посреди пустоты. Оба пункта моего маршрута находятся на землях аборигенов, которые участвуют в управлении заповедником.
Мы, исконные хозяева Национального парка Улуру и Ката-Тьюта, остаемся наследниками и прямыми потомками существ, создавших эти земли во время Тьюкурпа (Эпохи Творения). Мы жили здесь всегда. Мы называем себя анангу и хотим, чтобы наши гости называли нас так же.
Кроме того, анангу не одобряют восхождения на скалу Улуру, поскольку в их культуре это место считается священным, но в данном случае их пожелания явно пропадают втуне: к одному из менее крутых склонов приколочены скобы с веревками, так что в желающих забраться наверх явно нет отбою. Я решаю вместо этого совершить пробежку вокруг скалы, поскольку стоит ранее утро и воздух довольно прохладен. По периметру тут бежать не более трех-четырех километров. У подножия скалы немало пещер и ниш под каменными козырьками, которые заполнены рисунками, сделанными когда-то анангу.
Картины в этих пещерах представляют собой палимпсест: похоже, каждое новое поколение рисовальщиков ни в грош не ставило творчество своих предшественников. Они рисовали прямо поверх готовых рисунков, не заботясь о том, чтобы расчистить будущее «полотно» или подыскать более подходящий для него участок. Мне кажется поэтому, что в данном случае ценность состоит не в самих картинах и рисунках, а в том, чтобы нанести их в определенном, очень важном месте. А готовые рисунки — просто свидетельство совершения этого акта.
Ката-Тьюта, точно такая же невероятная скала, расположенная как раз с другой стороны гавани от своего брата-близнеца Улуру. Это обнажение породы выглядит со стороны как колоссальные наплывы теста, которое кто-то оставил подниматься, а оно начало сползать и крениться под собственным весом. Политические соображения разрешают забираться на Ката-Тьюта всем желающим, хотя это немного напоминает подъем в щель меж громадных ягодиц.
Когда я возвращаюсь в напоминающий бункер номер гостиницы, уже начинает вечереть, и я решаю еще немного побродить по пустыне. Здесь хотя бы заметны следы чьей-то жизнедеятельности: вот муравейник, окруженный кольцом собранных его обитателями эвкалиптовых листьев.
Подойдя, чтобы разглядеть муравейник поближе, я отчего-то срываюсь в слезы, ни с того ни с сего. Наверное, безжизненные пейзажи, которые мне пришлось миновать по дороге сюда, глубоко затронули во мне что-то личное, но я не могу понять, что это было. В итоге мои рыдания производят очищающий эффект, и я теряюсь в догадках, почему и что именно они вычистили. Хотелось бы думать, что я только что прошел через какой-то космический, экзистенциальный ритуал посвящения, который выпадает только тем счастливчикам, кто обратил внимание на муравейник. Впрочем, подозреваю, что существует и более приземленное объяснение. Было бы лестно вообразить, будто полный звезд небосвод над головой и мелкие существа под ногами снизошли ко мне, муравью в облике человека, и указали мне мое место, и я был сокрушен собственной ничтожностью. Но, стоя в каких-то ярдах от дрянного отеля из бетонных блоков и сонно бормочущего мини-холодильника, я отчего-то в этом сомневаюсь.
Лондон
Лондон не из тех городов, что строились по четкой схеме, и это одновременно хорошо и плохо для тех, кто перемещается на двух колесах. Если досконально знать улицы, можно выбрать зигзагообразный маршрут, который обойдет крупные забитые артерии, что змеятся сквозь путаницу мелких улочек, и, следуя этим тропинкам, проехать более-менее напрямик. В любом случае, поскольку я не местный житель, мне довольно часто приходится утыкаться в карту города: кривые улицы могут сбить с пути и увести беспечного путешественника от цели на многие мили, скажем постепенно забирая к северу от изначального западного направления.
Для старого города Лондон довольно разлапист. Большинство европейских столиц устроены вполне компактно, но Лондон, этот сплав некогда разбросанных вдоль Темзы деревушек, имеет множество центров, так что яркие события могут проходить в местах, расположенных в милях друг от друга. В результате приходится напряженно крутить педали. Такие заезды не обязательно отнимают больше времени, чем тот же маршрут на метро, но порой я прибываю на место, немного запыхавшись.
За многие годы я научился не ограничивать свои визиты только работой и обязательно оставляю несколько свободных дней, немного воздуха, чтобы сохранить равновесие рассудка вопреки чувству оторванности от привычной сферы, которое сопровождает путешественника. Поездка наугад помогает очистить голову от забот и волнений, а иногда даже вдохновить на что-то новое. Чаще всего меня притягивают выставки современного искусства, поскольку я и сам работаю в этой области, но всевозможные медицинские и производственные музеи (и Национальный музей роллер-скейтинга в Линкольне, штат Небраска) оказались не менее хороши в качестве аттракционов, хотя зачастую по дороге туда я проезжал и более интересные вещи.
Внутренний полицейский
Утром я кручу педали через весь город — от своей гостиницы в Шепердс-Буш до галереи Уайтчепел, где мне предстоит встреча с тамошней директрисой Ивоной Блазуик, с которой мне надо обсудить возможное сотрудничество будущей осенью. Это ведет меня через Лондон по более или менее прямой линии, тянущейся с запада на восток по северному берегу Темзы. Я мог бы воспользоваться широкой многополосной улицей, ведущей как раз в нужном направлении (Уэстуэй до Мэрилебон-роуд, а затем Пентонвилл-роуд — в сущности, одна длинная улица), но предпочитаю навигацию по достопримечательностям: таков общий для городских жителей инстинкт, как совсем недавно объяснила мне Генриетта Мортенсен, работающая в датской фирме «Гейл архитекс», которая консультирует городские власти в вопросах планирования. По ее словам, в Нью-Йорке имеются целые зоны, где таких достопримечательностей на удивление мало, а потому попадающие туда люди зачастую перестают ориентироваться. Нет, они не безнадежно теряются — хотя туристы действительно могут заблудиться, — но в таких зонах им становится не по себе именно из-за отсутствия ярких точек, на которые могло бы опереться наше, увы, довольно ограниченное инстинктивное чувство ориентации.
