Но разве то обстоятельство, что Эзра Паунд выступал по радио, поддерживая фашистов, или что Нил Янг агитировал в пользу Рональда Рейгана, а некоторые композиторы или художники положительно отзывались о роли Сталина (или даже Гитлера), делает их творения «подозрительными» или, в некоторых случаях, даже «никчемными» для кого-то из нас? В какой именно момент жизнь человека, не касающаяся его творческого пути, начинает влиять на наше восприятие его работы? Этот вопрос как бы подразумевает, что политические симпатии или сексуальные извращения так или иначе становятся очевидными в творчестве, — а ведь я даже не говорю о произведениях, которые по сути своей являются пропагандистскими. Если мы готовы очернить монументальную архитектуру Шпеера, следует признать, что многие другие архитекторы, судя по внешнему облику их творений, также придерживаются «фашистских» взглядов, а ведь некоторые из них работают и сегодня.
Где же следует провести линию? Должны ли мы оценивать искусство исключительно по произведениям, предстающим перед нашими глазами?
История PowerPoint
Я читаю лекцию о компьютерной программе создания презентаций под названием PowerPoint. Дело происходит в калифорнийском университете в Беркли перед публикой, состоящей из легендарных IT-шников и ученых. За последние пару лет я сделал несколько коротких «фильмов» в этой программе, которой обычно пользуются бизнесмены и преподаватели, создающие в ней слайд-шоу и презентации. В своих фильмах я заставляю стрелочки и эротические картинки растворяться, двигаться, меняться — и никому не приходится щелкать по кнопочке «следующий слайд». Эти бессодержательные «презентации» прокручиваются сами по себе. Я прикрепил к ним и музыку — звуковые файлы, — так что в результате получилось нечто очень похожее на короткометражные абстрактные арт-фильмы, использующие знакомый (для некоторых) стиль этой программы. Я убрал, а точнее просто не использовал то, что обычно называют «контентом», так что остался один голый каркас: медиум, придуманный для передачи смысла. Здесь, в Беркли, выступающие обычно рассказывают о своей работе, но я предпочел рассказать собравшимся историю компьютерной программы. Я говорю о людях, которые изобрели и усовершенствовали ее, я предлагаю свой субъективный взгляд на PowerPoint — а также точки зрения ее приверженцев и критиков.
Я не на шутку волнуюсь. Многие из парней, превративших PowerPoint из идеи в рабочую программу, сидят в этом зале. Что они могут подумать о том, как я использую их детище? Почему они не перехватят у меня инициативу — им стоит только встать с места и указать на мои ошибки. Да они могут вызвать меня на дуэль, выставить на посмешище!
К счастью, я веду рассказ не о тонкостях программирования, а о вездесущности программного обеспечения и о том, как из-за ограничений своей работы — того, что и как программа делает, — PowerPoint ставит пределы содержанию презентации, а значит, и самой дискуссии. Все медиа до какой-то степени ограничены: что-то одно они делают хорошо, совершенно выпуская из виду все прочее. Не бог весть какое открытие, но, напомнив об этом, я надеюсь развеять миф о «нейтральности», окружающий многие программные продукты.
Я хочу также донести до своих зрителей мысль о том, что разговор в формате слайд-шоу — в том контексте, который использует именно эта программа, — стал чем-то вроде ритуального театра, развившегося в конференц-залах и комнатах для совещаний, далеких от сцен Бродвея. Никто не станет отрицать, что доклады и лекции сродни выступлению на подмостках, но мы опять же сталкиваемся с устойчивым мифом о присущих им объективности и нейтральности. В этих корпоративных и академических «театрах» работает невысказываемое вслух предубеждение: выступление — это работа на публику, а потому не имеет отношения к «реальности». Признать лекцию выступлением — все равно что предать ее анафеме. Мне хочется немного рассеять этот миф подлинности, но при этом обойтись без резких выражений и не заставить публику скучать.
Выступление проходит отлично. Я могу расслабиться, они уже смеются. Боб Гаскинс, Денис Остин и Питер Норвиг пришли меня послушать. Боб Гаскинс был одним из тех парней, кто отшлифовывал работу программы на начальной стадии и уже тогда осознал весь ее потенциал. Боб не хочет, чтобы я представлял его публике, так что, упомянув его имя, я показываю собравшимся слайд с изображением музыкального инструмента — концертино (Боб отошел от дел и теперь занимается покупкой-продажей антикварных инструментов). Это вызывает общий смех. Потом он отводит меня в сторонку, чтобы сказать, что идея о PowerPoint как о театре пришлась ему по душе, и я вздыхаю с облегчением. Ведь существует масса людей, ненавидящих эту программу лютой ненавистью, а многие другие начинают хохотать при одном упоминании о «жирных точках», отмечающих пункты в тексте презентаций, так что Боб, должно быть, здорово напрягается, когда речь заходит о его детище.
Работая над этими своими мини-фильмами и некоторыми другими произведениями, я начал понимать, что между текстом, изображением и звуком существует целая пирамида рычагов контроля и влияния. Я обратил внимание, что сегодня мы отводим тексту привилегированную позицию: подпись под картинкой «определяет» изображение, даже если прямо ему противоречит. Вот интересно, во времена, когда письменность еще не вошла в общий обиход, было ли изображение (символ, жест, знак) самым мощным медиумом по своему воздействию на людей? Быть может, звук (пение, чтение вслух, ритмический рисунок) занимал второе место в этой борьбе за внимание, а текст, чье употребление было сильно ограниченным тысячи лет тому назад, — только третье? Был ли некогда текст подспорьем для изображения и звука — и лишь со временем постепенно захватил власть, заняв их место? Не перевернулась ли в определенный момент вся пирамида коммуникационной силы?
Витгенштейну принадлежит знаменитое высказывание: «Границы моего языка — это границы моего сознания. Я знаю только то, что могу выразить словами». Я — пленник моего языка.
Отсюда следует, что сознательная мысль невозможна без освоения языка, вербального или письменного. Не могу согласиться. Мне кажется, немалая часть коммуникации идет на невербальном уровне — и я не имею в виду подмигивание и жестикуляцию. Я имею в виду то, как нашим вниманием завладевают образы, а также звуки. Они захватывают и удерживают нас эмоционально. Но для Людвига, возможно, этого просто не происходило. Или, быть может, не будучи в состоянии выразить словами воздействие звуков, запахов и образов, он решил вовсе игнорировать их, отрицая, что они способны нести информацию.
Давайте откроем клуб!
Я останавливаю такси, складываю свой велосипед, бросаю его в багажник и возвращаюсь в Сан-Франциско. Мой таксист идеально подходит на роль Игнациуса из романа «Сговор остолопов»
[32]. Это солидный мужчина в больших солнечных очках и, даже в этот необычно жаркий для Сан-Франциско денек, в зимней шерстяной шапочке на выбритой наголо голове. Узнав меня, он тут же заявляет, что ему известно, что лидер-гитарист Talking Heads живет в округе Марин (он имеет в виду Джерри Харрисона). А еще он знает, где живет Дана Карви
[33]**, и на этом основании пытается убедить меня собраться с ним втроем и открыть клуб: «Красивые столики, напитки, выступления комиков и хорошая, правильная музыка — дело верное!»
