Два полных дня с утра до вечера Пелипенко сдавал по списку вооружение централа — автоматы, пистолеты, патроны, гранаты, бронежилеты и прочий скарб — своему заместителю прапорщику Кириллу Терешкину. Всего стреляющих средств нападения и защиты насчитывалось в тюрьме на вооруженный до зубов армейский батальон. Только автоматов и пистолетов имелось свыше трехсот, фактически на каждого из офицеров, прапорщиков и даже вольнонаемных учреждения приходилось по стволу.
Каждый образец оружия сверялся с номером по журналу, в котором Пелипенко расписывался в его сдаче, Терешкин в приемке. Когда дошла очередь до сейфа Ивана, пистолета «ТТ» в нем не оказалось. На верхней полке лежали две початые пачки с чаем и банка кофе «Якобс», бережно хранимый, так и не сданный партийный билет, порядком изношенные рукавицы. На нижней полке одиноким монументом высилась початая бутылка «Старки».
— По глотку на посошок, Киря? — Пелипенко вопросительно взглянул на Терешкина.
Тот от водки отказался:
— День, Ваня, только начинается, а нам с тобой еще к начальству идти. Кстати, а где твой «тэтэшник»?
— Как маньяка в расход отправил, забрали на баллистическую экспертизу. — Тут Пелипенко словчил, ибо злосчастный «ТТ», дорогой для себя сувенир, отдавать не собирался. К тому же он знал, что еще несколько лет назад пистолет списали «по возрасту», хотя технически он был в идеальном состоянии.
— На экспертизу так на экспертизу, — согласился доверчивый Терешкин. — Если вернут, то в наличии он не числится, теперь этот ствол нам все равно ни к чему.
На третий день, покончив со всеми рабочими делами, они подписали акт передачи вооружения, сдав его начальству. После чего Пелипенко, уложив свой скарб в еще довоенный, потертой кожи фибровый чемодан, доставшийся ему от своего учителя Кондрата Виссарионовича, пригласил на отходное прощание Пирожкова.
Открыв початую бутылку «Старки», что лежала в сейфе, и крупно нарезав домашнее, им же приготовленное сало с чесноком, Пелипенко провозгласил тост:
— Давай, Гриша, опрокинем по стопке за нас с тобой. Мы верно служили России, отправив на тот свет не один десяток убийц. Я их отстреливал, ты оприходовал и бухгалтерил по медицинской части. И вот за единственную осечку, как старый списанный «тэтэшник», подлежащий уничтожению, меня отправили на пенсию.
Чокнулись, выпили, закусили.
— Наливаем по второй, — предложил Пирожков. — Ведь я, Ваня, тебе в чем-то завидую. Теперь переключишься, отдохнешь от централа, двинешь с внуком к себе на огород. Природа, землица нужны человеку, они получше лекарств греют душу. А как забудешь о тюряге и расстрелах, работенку подходящую сыщешь. Опять же, в охрану тебя точно возьмут. И помни, таких товарищей, как ты, Иван, у меня здесь нет и не будет.
— Да, Москва устроила нам шухер по-крупному. — Пелипенко разлил остатки водки. — Ведь все начальство во главе с Папушей полетит. Ну а я, как палач, заодно.
— Не казни себя, Ваня, на воле помалкивай, чем занимался. Ведь убийцы и террористы — те же сорняки, чертополох, только среди людей. И прошу тебя, как друга, забудь, выбрось на помойку это слово.
На том друзья и расстались. Терешкин отправился совершать дневной обход, а Иван Афанасьевич достал из кармана обходной лист. Начать он решил с библиотеки, поскольку книг за ним не числилось и читал он только газеты, которые брал в дежурной части централа.
72
Опубликовав статью в «Вечернем Тригорске» и придя в себя после столь неожиданного расстрела Милославского, Фальковский взял отпуск на три дня за свой счет и уехал в деревню. С утра он хотел поправить забор, две крайние доски которого были сорваны местными мальчишками, порой совершавшими набеги в сад за яблоками и особо сладкими в это знойное лето грушами. Но молоток так и остался лежать на земле рядом с рассыпанной кучкой гвоздей.
Вчера в запечатанном сургучной печатью конверте ему по спецсвязи доставили письмо от президента России. Лежа в тени на траве и покусывая кисловатый щавелевый листок, Фальковский в который раз перечитал его.
«Уважаемый Анатолий Соломонович! Ознакомившись с Вашей статьей в «Вечернем Тригорске», выражаю Вам, как отцу, потерявшему свою дочь Анну Анатольевну, глубокое сочувствие и полностью разделяю чувства Вашей семьи. К сожалению, как президенту страны, мне и Правительству порой приходится принимать отнюдь не популярные решения, каковым, в соответствии с международными принципами гуманизма, стал указ о введении моратория на высшую меру наказания в России. Примите мои искренние соболезнования и толерантное, вне зависимости от своей должности, отношение к Вашей гражданской и человеческой позиции. Президент РФ Николай Кедров». Ниже шла приписка: «Исполнитель: Александр Климов, Канцелярия Управления делами Президента России».
«Что мне, всем другим, потерявшим близких от рук убийц, подобные послания, — взяв свежий листик щавеля и надкусив его, размышлял Фальковский. — Да, Милославского, к счастью, расстреляли, только потому, что указ о моратории в централ запоздал. Но сам факт принятия такого указа… Ведь наша родина, нынешняя Россия — сплошь криминальная страна. Взять хотя бы Тригорскую область, где происходит до трехсот убийств в год. И помимо бытовухи, есть заказные, десятки на сексуальной почве, растет педофилия. Только за последние месяцы в области случились убийства троих детей. А такая напасть, как терроризм, когда число жертв по стране возрастает многократно? И теперь их — террористов, выходит, тоже будут миловать? Нонсенс, необъяснимый, страшный абсурд какой-то. Впрочем, нашему правительству, как никогда ранее, близка фраза, сказанная еще Лениным: «Страшно далеки они от народа…» И с каждым годом эта отдаленность, расстояние между ними и нами увеличивается. Понятно, мораторий — явление масштабное, сравнимое по значению разве что с метеоритом, летящим к матушке Земле, катастрофами на Чернобыльской и японской АЭС, природными катаклизмами.
Или возьмем вопросы, касающиеся не только криминала, жизни и смерти. Ведь в стране еще со времен Сталина и до нынешних реалий верховная власть стоит над народом, не советуясь с ним, принимает свои, прямо противоположные его интересам решения. В последние десятилетия начать можно с Горбачева, продолжателей его дела Чубайса и Гайдара, приватизация и экономическая политика которых взрастили пару сотен разжиревших олигархов, класс «новых русских» и бедное, вплоть до полной нищеты, население. И пошло-поехало… Анатолий вспомнил, что от главного идеолога по экономике он пострадал дважды. В начале девяностых, когда по России прокатилось сметавшее все и вся цунами приватизации, каждый из граждан получил фиговый листок ваучера, а страна за какие-то год-полтора разделилась на бедных и богатых. И не секрет, что Анатолий Борисович, ставший крестным отцом такого разделения, обогатился в тысячи раз больше любого из сограждан. Дальнейший карьерный взлет его (естественно, и обогащение) несравним по темпам с финансовыми успехами крупнейших миллиардеров Запада.
В 1996 году Чубайс неожиданно вошел в жизнь Фальковского при совершенно других обстоятельствах. Когда в конце того года в концертном зале «Россия» состоялось торжественное вручение высшей юридической премии «Фемида», среди более чем двух тысяч гостей оказалась и небольшая тригорская делегация. Билеты на «Фемиду» передала Анатолию редакция журнала «Российская юстиция», в котором недавно был напечатал его судебный очерк.
